Шрифт:
Закладка:
– Слушай, Шура, – вдруг встрепенулся я, – ты же, вроде, знал Грузнова… Ты помнишь его?
– Грузнова? – отозвался Корзунов. – М-м-м… Да, он, кажется, учился когда-то с нами в одной гимназии. Правда, совсем недолго. Я никогда и не вспоминал о нем…
– Ты не сталкивался с ним за те годы, что служишь в Москве?
– Кажется, нет… Впрочем, ей-богу, не помню! Мы если и сходились с ним в детстве, то так кратко, что теперь я, поди, и не признал бы его, встреть я его на улице.
– Удивительно! Ты провел в Москве более десяти лет и ни разу с ним не виделся, хотя твой хозяин и его отец были друзьями и компаньонами…
– Да ну, ты же знаешь мою рассеянность! – рассмеялся Корзунов. – Память на лица – совсем не мой конек.
– А я вот вспомнил… – буркнул я. – Как сказали мне, что он был полным и рыжеволосым, я его и вспомнил. Ершей с карасями, что мы ловили в Волге, тоже…
Корзунов стукнул стаканом об стол:
– Вот зачем ты об этом поминаешь? Да, я читал в газетах о человеке с подобной фамилией, но тогда не придал этому значения… И сейчас не желаю! Мне достаточно того, что ты, видать, ввязался черт знает во что! Я предпочитаю поберечь свой покой! А десятилетия спустя мучительно припоминать, не встречались ли мы некогда с тем или иным случайным покойником из раздела уголовной хроники – нет уж, благодарю! Увольте-с!
Я только покачал головой.
В чем-то я понимал своего приятеля. Грузнову уже не поможешь! Что теперь свою душу-то зря бередить! И спать Корзунов может, кажется, куда крепче моего. И все же я, глядя на него сейчас, отчего-то совсем ему не завидовал.
Глава VII
Готовясь к путешествию на Кавказ, я понимал, что поиски Огибалова – дело непростое и небыстрое. Необъятность империи, пора непогод, разбитые дороги и плохие перекладные лошади – все это отнимет время, будет стоить мне изрядных денег, да и назвать совершенно безопасной эту поездку у меня язык не поворачивался. Но после беседы со следователем Данилевским во мне проснулся какой-то азарт – нет, уже не столько искателя сокровищ, сколько… Черт возьми, я всегда считал себя человеком хладнокровным, аккуратным, даже осторожным, четко следовавшим общественным правилам и требованиям закона, готовым вертеться по-всякому ради собственной выгоды, видимой и внятно осознаваемой, но не прибегая к прямому обману и насилию, не преступая черты границ купеческой добродетели. Отчего же теперь, несмотря на все опасения, которые не могло не внушать это дело, мне так отчаянно хотелось найти управу на теплую компанию, о которой с горечью в голосе говорил мне мой ночной собеседник в заведении Бубновского?..
Дела мои в Москве подходили к концу, и перед поездкой на Кавказ я решил на несколько дней отвлечься от завещания. Сказать по правде, Москва со всеми ее Кобриными, Шепелевскими и Хвостовыми сильно давила на меня. В торговле мне нередко попадались люди, нечистые на руку, предлагавшие очень сомнительные сделки; помимо этого, несколько печальных эпизодов юности научили меня быстро распознавать заезжих шулеров, внешний лоск и якобы высокий чин которых мог сбить с толку кого угодно. Все это было мне знакомо и довольно обыденно, и достаточно было простого жизненного опыта, критического рассудка и умения управляться с напором пагубных влечений, чтобы подобные персонажи оказывались вне круга моего общения, никак со мною не соприкасаясь. Теперь же, когда мне приходилось иметь дело со столькими тайно или откровенно враждебными мне людьми, каждый день открывать все новые глубины низменности поступков, на которые может пойти человек в погоне за удовлетворением своих страстей, это не могло не тяготить. Поэтому мне просто необходимо было снова ощутить спокойствие своего самарского дома, хотя бы ненадолго вернуть себе размеренность своих обычных занятий, пройтись вдоль родного берега реки, узнать последние здешние новости, навестить знакомых, проверить хозяйственные бумаги… Мне хотелось хоть на несколько дней окунуться в свою прежнюю жизнь.
Поэтому, сообщив юному Данилевскому о своих намерениях и еще раз на прощание повидавшись с Корзуновым, я отбыл в Самару…
Утро третьего дня после моего возвращения домой выдалось приятным в своей обыденности и размеренности: пробудившись, одевшись и проглотив стакан горячего чаю, я принял в кабинете своего управляющего со стопкой документов в руках, а затем мы вдвоем съездили на извозчике на фабрику и в лавку. Довольно быстро расправившись с насущными делами и изрядно промерзнув, так как с реки дул колючий промозглый ветер, нагоняя над городом низкие плотные тучи, я поторопился вернуться домой с твердым намерением плотно позавтракать.
Экономка Агафья Спиридоновна открыла мне дверь на несколько мгновений раньше, чем моя рука коснулась дверного молотка.
– К вам, Марк Антонович, посетитель пожаловали, – взволнованно сказала она мне. – Я их провела в кабинет, уже больше часа ждут…
Удивленный словами ключницы, до этого не отличавшейся любовью к разного рода церемониям, я открыл дверь в кабинет и на мгновение остолбенел.
Передо мной, бросив на мой заваленный бумагами стол свой высокий цилиндр и весьма вольготно устроившись прямо в пальто и перчатках в моем бархатном кресле, вполоборота сидел и со скучающим видом глядел в окно князь Евгений Константинович Кобрин.
Это был он собственной персоной, и в том у меня не было ни малейшего сомнения, ибо наша случайная встреча на московской улице через окно его кареты так и не стерлась из моей памяти. В его профиле, украшенном пышной гривой длинных ухоженных волос, все так же угадывалось что-то львиное, и мне казалось, что еще чуть-чуть, и он зевнет, широко раскрыв пасть, а ладонь, лежавшая на деревянной резьбе подлокотника, вот-вот, выпустив когти, вопьется ими в лакированные завитки.
– Чем могу быть вам полезен, милостивый государь? – официальным тоном спросил я.
– Я полагаю, мне нет нужды называть себя, – не поворачивая ко мне своей головы, низким тяжелым голосом ответил мой гость.
По моей спине пробежали мурашки, причем, скорее, от гнева и возмущения, нежели от трепета, который, как я был уверен, и пыталась мне внушить эта персона, почтившая меня своим визитом.
Я выпрямился, вдохнул полную грудь воздуха и напряг мышцы челюстей.
Еще мальчишками мы с Корзуновым придумали, как не робеть перед лицом наших гимназических преподавателей, нередко распекавших нас за провинности и за неуспеваемость: мы в воображении своем, а заодно и на помятых, пожеванных промокашках и прочих подвернувшихся под руку листах бумаги,
