— Идея вашего романа проста, — не дождавшись окончания моего ответа, продолжил Геннадий Григорьевич. — Но при всех его плюсах, возникает понимание того, что нечто похожее я уже читал.

— Может и так, — произнёс я неопределённо, всё ещё занятый мыслями об Анне. И вдруг спохватился: мне показалось или Геннадий Григорьевич сказал сейчас, что взятая мною тема далеко не нова и исчерпала себя ещё в прошлом веке? — Подождите, Геннадий Григорьевич, вы считаете, что мой роман вторичен?

Он кивнул и хотел что-то добавить, но я перебил его.

— Это не так. Я не согласен! Роман не может быть вторичен только потому, что кто-то когда-то уже использовал похожую тему!

Я растерялся. Надо было что-то сказать в свою защиту, нечто такое, что позволит или даже заставит Геннадия Григорьевича поменять мнение, но все нужные слова ушли, а те, которые приходили в голову, казались жалкими оправданиями. Слава богу, меня поддержала Мария Александровна.

— Это уж ты слишком, Гена, — мягко произнесла она. — Темы в литературе часто пересекаются. Найти новую очень трудно, и рассуждать ныне приходится не о том «что», а о том «как». Как построен сюжет, насколько чётко выверена композиция и насколько ясно ощущает читатель своё присутствие и своё участие в романе. Именно об этом нужно говорить.

Да, так и есть, Мария Александровна лучше меня выразила мои мысли. Я немного оправился, достал носовой платок, вытер лицо. Как же душно сегодня, вроде осень на дворе, а поди ж ты. Скорей бы уж зима. Я вздохнул глубоко, выдохнул; воздух, не смотря на солнечный день, отдавал лёгким присутствием холодности и освежал при вдыхании. Я посмотрел в небо и снова подумал: да, скорей бы уж зима.

— В детстве на Масленицу мы жгли покрышки, — меняя тему разговора, заговорил Геннадий Григорьевич. — Ты должна это помнить, Машенька, — Мария Александровна кивнула. — Да… Мы их собирали по всему городу, по свалкам, на автобазах, складывали друг на друга и жгли. Чёрные дымы уходили высоко в небо, а мы сидели вокруг костров, задрав головы и разинув рты, и для нас это было самое завораживающее зрелище, особенно если небо казалось бездонным.

— К чему вы это? — спросил я.

— Так, вспомнилось, — пожал плечами Геннадий Григорьевич и предложил. — Давайте есть торт.

За чаем мы просидели до вечера. Мой роман был забыт; литература интересовала Арбатовых не в частности, а в целом. Мария Александровна рассказала о новинках книжного мира, о новых авторах, о последних поступлениях в библиотеку. Я слушал её с некоторой долей ревности. Мне хотелось, чтобы и в мой адрес звучали слова «мастер», «художник» и прочее. Это настраивало на позитив и грело душу. Но, увы, моя тема на сегодняшний день была исчерпана, и я сидел перед куском торта расстроенный, унылый и совсем не принимал участия в разговоре. Анна, наоборот, ожила. Она подалась вперёд, заговорила о книге какого-то там корифея, которую обязательно должен прочитать каждый образованный человек. При этом её глаза скользнули по мне, и я подумал, что меня она к образованным не относит. Я не обиделся. С чего? Всё моё образование легко помещалось в тесной кабине пожарного автомобиля, и на что-то большее я не претендовал.

Я вновь начал чувствовать себя лишним. Разговоры шли не просто не обо мне, а мимо меня. Я сидел с Арбатовыми за одним столом, но меня как будто не было, как будто я уже ушёл. Интересно, они вообще заметят, если я действительно уйду? Конечно, заметят, для этого они слишком хорошо воспитаны. Геннадий Григорьевич встанет, пожмёт руку на прощанье, Мария Александровна улыбнётся, предложит заходить снова. Анна будет смотреть в сторону и лишь кивнёт слабо на моё обобщённое «Всего хорошего».

Я встал.

— Уходите? — сразу отозвалась Мария Александровна.

— Пора, скоро темнеть начнёт.

— Что ж, заглядывайте к нам ещё. Будем рады вас видеть.

— Непременно, спасибо.

Геннадий Григорьевич протянул руку. Его пожатие оказалось не крепким, но уважительным.

— Было приятно пообщаться с вами, Роман.

— Да, мне тоже. Всего хорошего.

Анна не кивнула. Зато пекинес проводил меня до калитки. Уже взявшись за щеколду, я обернулся: Арбатовы обсуждали что-то, смеялись, пили чай с тортом и печеньем. А моя банка сливового варенья так и осталась стоять нетронутой.

Я уходил от Арбатовых с ощущением недосказанности, ибо так и не понял, чего же такого я написал, хотя и Геннадий Григорьевич, и Мария Александровна говорили о моём романе довольно откровенно. Но они не сказали главного: нужно ли это? Хоть кому-то! В их словах я слышал удовлетворение, одобрение и даже согласие, но не услышал уважения. Я не увидел искорки в их глазах, лишь спокойную уверенность в своём мнении. А этого мне было мало.

Очень мало. Совсем не хочется писать что-то обычное, потому что обычного и без моих усилий хватает. Стоит ли укреплять собой ряды графоманов, когда эти ряды и так слишком плотные? Нет. Вряд ли. Лучше бросить всё, перечеркать и отправить в корзину, или как классик — в печку, и жить спокойно не испытывая ни зависти к успехам собратьев, ни раздражения к собственным неудачам, ни жалких надежд на творческое будущее. Жить обычной жизнью.

Как все. Смогу ли я так?

Конечно, смогу. Живут же люди. Ходят на работу, занимаются домашними делами, читают книжки. Только представь: лежишь на диване с томиком классика, впитываешь в себя чужие мысли, запиваешь их чаем из пакетиков — и всё это на фоне полного душевного равновесия… Смогу. Конечно, смогу. И не надо думать о сюжетах, контекстах, образах и прочей литературной требухе. Пошло оно всё к чёрту! Если мой роман никому не нужен, буду лежать на диване, копаться в огороде, ходить на рыбалку. И куплю, наконец-то, телевизор. Начну смотреть всякие ток-шоу, новости, сериалы — благодать.

От ощущения освобождения, плечи мои расправились, на спине под рубахой зашевелились крылья. Шаг стал лёгким, почти скользящим, ещё чуть — и я поднимусь над землёй…

Свершиться полёту не дал Лёха. Он сидел на корточках у моего забора, курил. Завидев меня, встал.

— Привет, Ром.

Голос был тусклый, как и наступающий вечер, и я сразу подумал: что-то случилось — скорее всего, не очень страшное и, вполне возможно, не особо затратное, но точно неприятное.

— Здравствуй, Алексей.

Лёха человек простой, тянуть кота за хвост не стал. Ценю в нём это качество. Он кашлянул в кулак и спросил:

— Слушай-ка, Ром, а чё у вас с Зойкой случилось? Серёня весь белый.

— В каком смысле?

— Да в любом. Прибежал ко мне в обед, кричит, что морду тебе набьёт.

— Интересно будет посмотреть.

Лёха плюнул в ладонь, затушил сигарету.

— Ты бы осторожней. Серёня хоть и тихий, но знаешь какой бешенный? Я сам иной раз побаиваюсь.

— Что ж теперь делать? Хочешь, шлем надену?