Женщина протянула мне распечатку. Пачка тоненькая, всего-то листов сорок. От неё пахло краской, а на ощупь листы казались тёплыми. Как приятно сжимать их пальцами, и как приятно осознавать, что твой роман уже напечатан. Пусть частично, пусть в виде самиздата — несущественно! Я вздохнул счастливым вздохом. На лице женщины отразилось удивление, она откровенно не понимала моего счастья, а я совершенно не собирался ей его объяснять. Я расплатился, сказал спасибо и сунул распечатку за пазуху.

Теперь к Лёхе. Я прошёл к остановке, сел на лавочку. Глянул на часы: начало одиннадцатого. Автобусы в эту пору ходят редко, так что ждать придётся долго. Недалеко от меня остановилась семейная пара, давно перешагнувшая двадцатилетний рубеж совместной жизни. Он всё время молчал, она всё время бурчала. Голос её был настолько едким, что я невольно подивился выдержке мужчины. Я бы давно сбежал от такого голоса.

Подошли два бабушки, сели рядом.

— Цены опять на автобус подняли, — вздохнула одна.

— Чтоб они сдохли, — тут же выразила пожелание вторая.

— Им-то лишь карманы набить. Ну да Господь их на том свете приветит.

Если я правильно понял, бабушки говорили о повышении цены за проезд, но кого именно должен приветить Господь, сразу не сообразил: то ли сами цены, то ли автобусы, то ли тех, кто цены поднимает. Утром, когда я ехал на почту, стоимость билетов была старой, поэтому решил уточнить.

— А не знаете, сколько теперь будет?

— Да кто ж их знает, сынок? Это с понедельника только.

Значит, до понедельника можно жить по старым расценкам. Интересно, а пенсию с понедельника тоже поднимут или это не существенно?

Подъехал автобус. Я помог бабушкам подняться в салон, занёс сумки, за что услышал массу благодарностей и пожелание встретить хорошую бабёнку. О том, что бабёнки у меня нет, бабушки догадались сами. Одна так и сказала:

— Больно уж ты ухойдаканный, сынок.

Вряд ли я выглядел столь критично, как высказалась бабушка, но без добрых женских рук действительно утратил былой лоск и презентабельность. Даже бриться стал не каждый день. Впрочем, если верить молве, мужчина выглядит хорошо не потому что следит за собой, а потому что женщина одним своим присутствием делает его ухоженным — это как клеймо на крупном рогатом скоте: моё, не трогать! А на мне клейма нет. Я хотел, чтобы его поставила Анна. Если бы мне такое выпало, я бы пальцем к нему не прикоснулся, чтобы ненароком не стереть. Но нет…

Вот такая она, сука, жизнь. Возле хозяйственного я вышел, постоял у витрины. Я никуда не торопился. Какое это хорошее чувство — не торопиться — всё равно что сидеть на берегу реки, смотреть на тёмную по осени воду и мечтать о чём-то сбыточном. Если бы не обязательства. Я вынул распечатку из-за пазухи, подержал в ладонях. Всё ещё тёплая, но это уже тепло моего тела, хотелось бы думать, что души. Надо отнести Люське, ждёт, да и мне интересно, что она обо всё этом скажет. Я свернул распечатку в рулон, решил было сунуть её назад за пазуху, передумал и зашагал к Лёхиному дому.

Перед особнячком стоял только КамАЗ, «газельки» не было. Я постучал в дверь — тишина. Странно, у Лёхи дома всегда кто-нибудь есть: он сам, или Люська, или дети. Впервые случается так, чтобы никто не открыл. Я постучал ещё раз. Никого. Ладно, зайду вечером.

Едва добравшись до своей калитки, я услышал знакомое дребезжание двигателя. Из-за мелочёвки вывернул «уазик» Галыша и остановился напротив меня. Двигатель чихнул, и на улицу вывалился Галыш.

— Ром! Ромка! Давай сюда!

Он кричал так, как будто я находился самое меньшее в километре от него. Галыш по сути своей человек яркий, праздничный, но ни в коем случае не нервный. А сейчас он нервничал. Глаза округлились, щёки зарделись, губы дрожали, словно в сильном испуге. На Галыша такое совсем не похоже. Я сунул распечатку в почтовый ящик, чтоб не таскать с собой, и быстрым шагом подошёл к «уазику».

— Что случилось?

— Садись, — махнул Галыш. — Поехали.

Я сел не задавая вопросов, и лишь когда Галыш выжал газ, вновь спросил:

— Случилось-то что?

Галыш покосился на меня.

— Дядьку моего перевозим. А у него пианина. Понимаешь? А нас только я, да Лёха, да дядька. Несмогаем. Четвёртый нужен.

Две секунды я переваривал услышанное, а потом взорвался.

— Ты совсем дебил? Я думал, случилось что, а ты — пианино?

— Да ничё не случилось. Ром? Нормально всё. Просто помощь нужна, гляжу, ты идёшь. Чё, не поможешь что ли?

Вот взять бы этого Галыша, спустить с него штаны да голышом…

— Помогу, — уже успокаиваясь ответил я.

— Ну и я так понял. Чё, Ромка не поможет что ли? Поможет, сто пудово. Вот и позвал.

Я покачал головой и отвернулся к окну. Уазик выехал на большак, проехал мимо череды складов и магазинов стройматериалов и свернул к рынку. Галыш жил где-то за Центральной площадью на улице Фабричной. Как-то ночью мы с Лёхой завалились к нему в пьяном разгуле. Я хорошо помнил серую пятиэтажку постройки семидесятых годов прошлого века с расхлябанными дверями. Её бы снести давно, но куда девать жильцов, власти пока не решили. Крохотная двушка на третьем этаже встретила нас приветливо, хотя обличием своим больше походила на склеп, где заживо похоронены мечты целого поколения. Мы пили и пели на кухне до самого утра и слушали проклятия соседей, фальцетом доносившиеся со всех сторон. Сейчас как вспомню, так стыдно становится, а тогда было весело. Дяди Галыша с нами в тот раз не случилось, но о его существовании я знал, и пианино с полу стёртыми буквами «Октава» на крышке видел. Тяжёлое пианино. Думаю, даже четверых нас будет мало.

— А чего он вдруг съехать решил? — спросил я. — Вы не ругались вроде.

— Да… Как сказать, — Галыш дёрнул головой. — Сошлись мы тут с одной. А у неё, знаешь, девка взрослая, семнадцать годов скоро. Тесно. А у нас ещё дом в Проскурино. Слышал? Ну… Дядька и жил-то со мной, чтоб приглядывать. А тут чё уж, будет кому присмотреть, вот и надумал назад в деревню. Там и спокойней, и вообще. У меня дядька мужик хороший. Как родители померли, он меня сразу под крыло взял. Со школы ещё.

Таких подробностей о Галыше я не знал. Расспросить случая не доводилось, да и не интересовался, если уж правду говорить, а сам он с рассказами не лез. Выходит, он сирота, а я иногда покрикивал на него.

— А женщина-то хорошая?

— Да ничё так, мне нравится.

Мы въехали во двор пятиэтажки. У первого подъезда стояла Лёхина газелька, сам Лёха сидел на лавочке рядом с худосочным старичком интеллигентного облика, видимо, дядька Галыша. Я вышел, поздоровался. Старичок встал, слегка поклонился — ох уж мне эта местечковая интеллигенция — и представился:

— Иван Николаевич. А вы Роман? Саша говорил мне, что вы писатель. И даже газету давал с вашей повестью. Очень приятно с вами познакомиться, очень!