насколько иначе, я и должен начать с самого начала, с того времени, когда по инерции разделял мнение подавляющего большинства пушкинистов, историков, литературоведов, всех, сколько-то «знающих». Да, неумело скрываемая зависть со стороны Языкова, думал я. В отличие от Пушкина, который, получив послание Языкова и другие стихи, готов на весь свет твердить о своей «зависти» и пишет Вяземскому 9 ноября 1826 года: «Ты изумишься, как он развернулся и что из него будет. Если уж завидовать, то вот кому я должен бы завидовать. Аминь, аминь, глаголю вам. Он всех нас, стариков, за пояс заткнет».

Само признание в такой «зависти» равно отсутствию ее и благословению на дальнейшие свершения.

А у Языкова… На первый взгляд, вроде, все ясно. Он берет и пушкинский размер и пушкинский темп этого размера – легкую раскачку между четырехстопным амфибрахием и трехстопным – вплоть до того, что стихи Языкова можно петь на тот же мотив «Так громче, музыка, играй победу…», на который у Булгакова Турбины и юнкера поют «Песнь о вещем Олеге»; Языков начинает с того, на чем Пушкин заканчивает, причем настрой у него прямо противоположный пушкинскому Если Пушкин кратко обрисовывает, как «бойцы поминают минувшие дни» «на тризне плачевной Олега», то у Языкова тризна вовсе не плачевна. Похороны Олега превращаются в великое торжество его дела, собирания и укрепления Руси, в предвкушение распахнутого и ясного будущего. Бойцы не «поминают минувшие дни», поседевшие и уступающие место новому поколению, они «бодры», они пьют «золотой и заветный стакан», они устраивают игрища с поединками. К ногам Олега закладывают великолепного белого коня (чего уж лучше!), и исчезает пронзительная нота грусти в прощании Олега с костями своего старого любимца: «Не ты под секирой ковыль обагришь И жаркою кровью мой прах напоишь!» И так далее, и тому подобное. В общем, почти идиллия (а может, и не почти). Языков словно говорит Пушкину: вот, смотри, как правильно.

Стоит, однако, вглядеться, как начинает проступать совсем иное.

И дело даже не в тонкой пушкинской диалектике, на которую многие обращали внимание: как только Олег у Пушкина из «вещего» становится «могучим», он начинает с презрением относиться к предсказанию волхва – и погибает. Мудрость и упоение своей силой несовместимы. Это точно, но это не самое важное. Хотя и этот момент можете держать в голове (если не забудете через страницу), он – дополнительное подтверждение тех наблюдений, которые будут изложены.

Прежде всего, пушкинская-то «Песнь о вещем Олеге» пишется в споре не с кем-нибудь, а с Рылеевым. На этой вещи обозначается тот водораздел, который потом вберет в себя многие притоки, от ручейков до полноводных рек, и станет непреодолимым.

Рылеев в своем «Олеге Вещем», первой из «Дум»:

Но в трепет гордой Византии

И в память всем врагам,

Прибил свой щит с гербом России

К Царьградским воротам.

Пушкин просто взвивается. В январе 1823 года, едва завершив свою «Песнь о вещем Олеге», он пишет брату из Кишинева – будто проговаривая, что послужило толчком к созданию «Песни»:

«Душа моя, как перевести по-русски bévues [ляпы, промахи, ошибки]? – должно бы издавать у нас журнал Revue des Bévues [Обозрение промахов, ляпов]. Мы поместили бы там выписки из критик Воейкова, полуденную денницу Рылеева, его же герб российский на вратах византийских – (во время Олега герба русского не было, а двуглавый орел есть герб византийский и значит разделение Империи на Западную и Восточную – у нас же он ничего не значит)».

В мае 1825 года он повторяет в письме самому Рылееву:

«Ты напрасно не поправил в Олеге герба России. Древний герб, святой Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший двуглавый орел есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летописец просто говорит: Также повеси щит свой на вратех на показание победы».

Кроме того, Пушкин использует формулировки из письма брату для отшлифовки примечания к «Песни о вещем Олеге», с которым он думал сперва печатать это произведение. К строке «Твой щит на вратах Цареграда» он делает сноску:

«Но не с гербом России, как некто сказал, во-первых потому, что во времена Олега Россия не имела еще герба. Наш Двуглавый орел есть герб Римской империи и знаменует разделение ее на Западную и Восточную. У нас же он ничего не значит».

Еще подумав, Пушкин примечание снял. Но формулировка «ничего не значит» возникает у него еще раз, в другом письме брату, которое он отправляет из Кишинева 30 января 1823 года – будто ему важно закрепить внимание брата на этой формулировке, повторив ее не единожды. С расчетом, что «Лайон, мой курчавый брат» перескажет ее другим людям, если вдолбить ее в его память? И вновь эта формулировка относится к Рылееву, причем в контексте, в котором Рылеева как поэта совершенно спокойно можно было и не поминать. Пушкин ругается, что в его стихотворении, напечатанном в альманахе Рылеева и Бестужева «Полярная Звезда на 1823 год» допущена грубая искажающая опечатка в строке про тревожных дум, слово, употребляемое знаменитым Рылеевым, но которое по-русски ничего не значит.

Пушкин как бы идет по нарастающей: от простой констатации факта, что герб ничего не значит, он переходит к обобщению: вся поэзия Рылеева ничего не значит; только так может отложиться в сознании собеседника мысль о том, что основополагающее для Рылеева слово, на котором он строит самую важную для него вещь – поэтическую историю России, есть пустое место.

Да, Пушкин широко размахнулся! Может, он не совсем логичен и не очень справедлив, давая волю своему раздражению?

Но давно стало общей истиной, что если Пушкин что-то настойчиво повторяет два раза – он это продумал очень тщательно, горячки не порет и хочет, чтобы слушающие или читающие увидели за этим повторением особый смысл.

Нужно понять, что именно вызвало такое резкое сопротивление Пушкина. Ну, тот ли герб, этот – вроде, не причина, чтобы выстраивать против Рылеева боевые порядки и еще несколько раз высказываться о его поэзии так, что Рылеев глубоко возмущен и огорчен.

Здесь нам опять может помочь Языков. После «Олега» Языков пишет еще