восстанием (согласен на выражение «метафизический бунт») против окостеневших и губительных для человечества норм «око за око» и тому подобных, открывшему такой путь в будущее, вне которого этого будущего просто нет.

Суть борьбы между новаторами и архаистами – в противоборстве между христианством и язычеством, которое на Руси и в России шло всегда, и всегда было очень острым.

Эта борьба может принимать разные формы, быть более завуалированной (из-за цензуры, скажем; или просто из-за того, что кто-то из архаистов сам пугается тех выводов, на которые его неизбежно выносит и пытается хоть формально дистанцироваться от них) или более открытой, сами новаторы могут, мягко говоря, не вполне соответствовать христианскому идеалу – Пушкин с шестой заповедью был совсем не в ладах, да еще иронизировал над строгой личной нравственностью Рылеева, вспомним еще раз его запись про «кухню», как «Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам…» – но если мы сквозь все частности будем выискивать и определять главный вектор движения, главный вектор противостояния, он всегда будет неизменен и указывать будет всегда в одну и ту же сторону.

И если мы поглядим на все сдвиги, перемещения, перевороты позиций, на их пластичность и расплывчатость, о которых пишет Тынянов, когда архаист вдруг становится новатором, а новатор переходит в лагерь архаистов, когда новатор начинает возделывать языковые пласты архаистов, а архаист становится «классическим романтиком», для которого в первую голову важна не цельность личности, а способность личности осознавать неповторимость и себя, и каждого человека, – и так далее, и тому подобное, – то мы увидим, что все это происходит, когда ребром встает один-единственный вопрос и требуется четкий ответ на него, четкий выбор, на какой ты стороне, и вопрос таков: где истина русской истории, где ее подлинное начало, в дохристианском периоде или лишь после принятия христианства начинается отсчет осознания нацией самой себя.

Остается заметить, что даже если бы 1920-е годы не были годами самыми «безбожными», когда советская цензура не пропускала в печать ничего, хоть косвенно бросающего положительный свет на церковь, все равно разглядеть эту суть противостояния «архаистов» и «новаторов» было невозможно – эпоха была занята совсем другими проблемами. Разгребала духовные завалы после Первой мировой войны и многих других потрясений, складывалось «потерянное» поколение, ушибленное всемирной кровавой бойней такого масштаба, которого человечество никогда не знало, и я не представляю, кем бы надо было быть Тынянову, чтобы выйти на эту тему.

Хотя эта тема становилась актуальной как никогда.

Да, многие могут опять-таки пренебрежительно пожать плечами и сказать: история едина, в ней всему есть место, противоположности борются и обогащают друг друга, как всегда боролись на Руси язычество и христианство – и вообще в наши дни, дни терпимости и свободомыслия, подобный спор становится чисто схоластическим, сейчас каждый волен выбирать, что ему нравится, не мешая при этом жить другим.

Все бы хорошо, но…

…Но как раз в то время, когда Тынянов пишет «Архаисты и новаторы», один немец (вообще-то австриец) начинает произносить такие речи: христианство сделало германский народ слабым и малодушным, лишив его силы и умения постоять за себя, сделав беспомощной жертвой всемирного тайного еврейского заговора, отсюда и все его беды, и униженное состояние; религия нам вообще не нужна, но если уж обращаться к религии, то к самым что ни на есть национальным корням, к древним германским богам, в которых есть все, что способно вдохновить истинного арийца и утвердить его в осознании своей национальной принадлежности – сила, величие, готовность сражаться и расширять свое жизненное пространство… У древних германских богов и героев учитесь борьбе!

Тот же разговор про «национальное и силу», причем «сила» очень хорошо местами заменяется словом «воля», в обоих смыслах.

Чем все это кончилось, мы хорошо помним.

И до сих пор подобные речи возникают в разных странах. А там, где они возникают – там те, кто сами себя заворожили мантрами политкорректности и головного (очень узко и поверхностно понимаемого) вольномыслия, даже понять не успевают, почему их тоже отправили под нож.

А у архаистов порой можно найти и прямые совпадения с тем, что век спустя в сгущенном виде зазвучало в Германии. И уж общий посыл в большинстве случаев – тот же самый. (У Рылеева сравните ряд мест, начиная с уже упомянутых! – а анализ «архаистов» в целом даст еще более наглядную картину.) Отсюда и актуальность спора вплоть до нынешних времен.

Отсюда прорастет в скором времени и «К топору зовите Русь!» и весь «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Этого не мог не видеть Пушкин, с его историческим мышлением, с его умением всегда осмыслить историю во всех ее сложностях и перспективах.

Здесь своя диалектика возникает, потому что «народ, который из чувства ложно понятого патриотизма презирает и отвергает другие народы, никогда не осуществится как нация» (Гете): упование лишь на древние корни без доброжелательного общения и сравнения себя с другими народами, чтобы понять, в чем твои собственные национальные особенности – общения и сравнения, которые живая вода для этих корней – и эти древние корни иссушит, все сведется к кровавым человеческим жертвоприношениям перед окостенелыми «изначально родными» идолами; а вхождение в пространство христианства, где вроде бы «несть ни эллина, ни иудея», вдруг открывает огромное место – огромную просторную обитель – для осознания своей национальной самости и неповторимости («Нация есть один из уровней в иерархии христианского космоса, часть неотменимого Божьего замысла о мире. Не историей народа создаются нации, но нация-личность реализует себя в истории народа…..История народа – это история самораскрытия его личности.» – Вадим Борисов, см. его статью «Личность и национальное самосознание» в сборнике «Из-под глыб»).

Разговоры на эти темы не могли так или иначе не вестись между Пушкиным и Языковым, на фоне приближающейся казни Рылеева и стоявшей на распутье России, когда многие вопросы истории стали жгуче современными. То, что на исторические темы говорили много, о «славе прадедов» и прочем, сам Языков свидетельствует. Многое о «самораскрытии личности народной» Пушкин передумал, завершая только что дописанного «Бориса Годунова». Что Пушкин читал «Годунова» Языкову и что вокруг этой трагедии возникло у них множество разговоров о русской истории, о ее смысле и предназначении, мы знаем от самого Языкова.

Вот интересно, заходил ли разговор о том, что на Руси после принятия христианства и вопрос бы не стоял о помиловании – «Русская правда» Ярослава Мудрого отменяла смертную казнь как вид наказания, и возникнуть такой невероятно гуманный по тем временам уголовный кодекс мог лишь на мощном импульсе, который придало обществу только что принятое христианство. Это отмечается в любых работах,