Шрифт:
Закладка:
Не вы ль убранство наших дней,
Свободы искры огневые, —
Рылеев умер, как злодей! —
О, вспомяни о нем, Россия,
Когда восстанешь от цепей
И силы двинешь громовые
На самовластие царей!
Сразу после этого пишется послание Пушкину, с которым мы как раз познакомились.
И в это же время Языков завершает работу над своим собственным вариантом предания о вещем Олеге – балладой «Олег»: балладой, в которой столько же от пушкинской «Песни о вещем Олеге» – и размер (перетекания между четырехстопным и трехстопным амфибрахием), и способы рифмовки, и даже ряд рифм – сколько и, по сути, антипушкинского, прежде всего во взгляде на историю, на движущие ее пружины.
Не лес завывает, не волны кипят
Под сильным крылом непогоды;
То люди выходят из киевских врат:
Князь Игорь, его воеводы,
Дружина, свои и чужие народы
На берег днепровский, в долину спешат:
Могильным общественным пиром
Отправить Олегу почетный обряд,
Великому бранью и миром.
Пришли – и широко бойцов и граждан
Толпы обступили густыя
То место, где черный восстанет курган,
Да Вещего помнит Россия;
Где князь бездыханный, в доспехах златых,
Лежал средь зеленого луга;
И бурный товарищ трудов боевых —
Конь белый – стоял изукрашен и тих
У ног своего господина и друга.
Все, малый и старый, отрадой своей.
Отцом опочившего звали;
Горючие слезы текли из очей.
Носилися вопли печали;
И долго и долго вопил и стенал
Народ, покрывавший долину:
Но вот на средине булат засверкал.
И бранному в честь властелину
Конь белый, булатом сраженный, упал
Без жизни к ногам своему господину.
Все стихло… руками бойцов и граждан
Подвигнулись глыбы земныя…
И вон на долине огромный курган,
Да Вещего помнит Россия!
Волнуясь, могилу народ окружал,
Как волны морские, несметный;
Там праздник надгробный сам князь начинал:
В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный,
Он в память Олегу его выпивал;
И вновь наполняемый медом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.
Тогда торопливо, по данному знаку,
Откинув доспех боевой,
Свершить на могиле потешную драку
Воители строятся в строй;
Могучи, отваги исполнены жаром,
От разных выходят сторон.
Сошлися – и бьются… Удар за ударом,
Ударом удар отражен!
Сверкают их очи; десницы высокой
И ловок и меток размах!
Увертливы станом и грудью широкой,
И тверды бойцы на ногах!
Расходятся, сходятся… сшибка другая —
И пала одна сторона!
И громко народ зашумел, повторяя
Счастливых бойцов имена.
Тут с поприща боя, их речью приветной
Князь Игорь к себе подзывал;
В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный,
Он сам его бодрым борцам подавал;
И вновь наполняемый медом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.
Вдруг, – словно мятеж усмиряется шумный
И чинно дорогу дает,
Когда поседелый в добре и разумный
Боярин на вече идет —
Толпы расступились – и стал среди схода
С гуслями в руках славянин.
Кто он? Он не князь и не княжеский сын,
Не старец, советник народа,
Не славный дружин воевода,
Не славный соратник дружин;
Но все его знают, он людям знаком
Красой вдохновенного гласа…
Он стал среди схода – молчанье кругом,
И звучная песнь раздалася!
Он пел, как премудр и как мужествен был
Правитель полночной державы;
Как первый он громом войны огласил
Древлян вековые дубравы;
Как дружно сбирались в далекий поход
Народы по слову Олега;
Как шли чрез пороги под грохотом вод
По высям днепровского брега;
Как по морю бурному ветер носил
Проворные русские челны;
Летела, шумела станица ветрил
И прыгали челны чрез волны;
Как после, водима любимым вождем,
Сражалась, гуляла дружина
По градам и селам, с мечом и с огнем
До града царя Константина;
Как там победитель к воротам прибил
Свой щит, знаменитый во брани,
И как он дружину свою оделил
Богатствами греческой дани.
Умолк он – и радостным криком похвал
Народ отзывался несметный,
И братски баяна сам князь обнимал;
В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный,
И с ласковым словом ему подавал;
И вновь наполняемый медом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.
Признаться, я долго относился к этому стихотворению как к очередной попытке Языкова побороться с Пушкиным: поддавшись на льстивый хор «истинных почитателей», продолжающих твердить, что он по таланту выше Пушкина, снова попробовать доказать, что он по крайней мере «не хуже Пушкина»; и если даже «Олег» не совсем уж в пику Пушкину написан, думалось мне, не в подчеркнутом споре с ним, то, все равно, присутствует оттенок зависти, в котором и самому себе неудобно признаваться, но который так и подзуживает утверждать себя за счет других. Даже вспомнилось замечание Пушкина о Байроне, которого зависть к Гете подгладывала и который, поддавшись на песни почитателей, что первым романтическим поэтом должен быть он, а не Гете, попробовал «Фаусту» противопоставить «Манфреда» и «Каина» (да и еще кое-что): «Два раза Байрон пытался бороться с гигантом романтической поэзии – и остался хром, как Иаков». Так точно отразилась одна из граней отношений Пушкина и Языкова, что подумалось: не думал ли Пушкин и об этом, когда делал свою запись в «Table-talk»? Но вот остался ли Языков «хром» и относился ли к нему Пушкин, как к «хромому»?.. Понадобилось немало времени, чтобы понять: всё было совершенно иначе!
А чтобы вам стало понятно,
