Шрифт:
Закладка:
…Предвижу царство пустоты
И прозаические годы…
…Жестоки наши времена,
На троне глупость боевая!
Прощай, поэзия святая,
И здравствуй, рабства тишина!
Впрочем, можно спохватиться, и главное-то моление исполнилось – целым и целостным дошел к берегам и таинственным вратам жизни новой, пережил такие этапы воскресения души, о которых многие могут только мечтать… Да, но какой ценой… Кто-нибудь скажет: любая цена ничтожна, если ей уплачено за пребывание в обителях небесных. А что взыскание цены было тяжелым – значит, не зря, надобно было ради полноты искупления… Оставим пока эту тему и вернемся в 1826 год.
Языков проводит время с Пушкиным в Тригорском и Михайловском с 15 июня по 17 июля 1826 года. 17 июля Пушкин едет с Языковым проводить его до Пскова, а заодно еще раз похлопотать о своих делах (выезда за границу или в одну из столиц для лечения аневризмы), и окончательно они расстаются 19 июля, Пушкин возвращается в Михайловское, а Языков следует в Дерпт.
Как раз перед расставанием они узнают известие, пришедшее в этот день в канцелярию псковского губернатора Адеркаса, что казнь пятерых декабристов все-таки состоялась.
С каким сердцем они расставались?..
Но сперва – о замечательном времени в Михайловском и Тригорском. Тут снова положимся на Языкова, с почти дневниковой точностью многих его биографических стихов (и все-таки держа в уме то, что уже было сказано о «автобиографичности» в поэзии).
Тем более, что лишь на стихи мы и можем полагаться. Подробнейшее письмо Языкова с детальным описанием его пребывания в Тригорском и Михайловском – взяло и исчезло. В «Языковском архиве» мы находим письмо Языкова из Тригорского брату Петру от 23 июня 1826 года: «…Скоро ты получишь более значительного от пера моего – о знакомстве моем с Пушкиным, о том, о сем и прочем: теперь жарко, рука едва перо держит». А в следующем письме, от 11 августа, Языков пишет ему же: «Об знакомстве моем с Пушкиным и о пребывании в Тригорском я уже писал вам довольно подробно; могу прибавить только то, что последнее мне было так приятно и сладостно, что моя Муза начала уже воспевать оное в образе небольшой поэмы, пламенно и торжественно!»
Жаль, когда пропадают именно самые ценные письма. Но что поделаешь, такое случается сплошь и рядом. Из упоминаний в ряде других писем мы знаем, что Пушкин читал Языкову только что завершенного «Бориса Годунова», и что от «Годунова» Языков в восторге, что их разговоры касались всей русской поэзии и русской истории, что Пушкина уже тогда вдохновляла фигура Петра Первого – потом и «Полтаву», и «Арапа Петра великого» Языков будет с восхищением приветствовать; все исторические вещи Пушкина он примет целиком и полностью, в отличие от «Онегина» и «Бахчисарайского фонтана», и это много говорит о самом Языкове – и скажет еще больше, когда мы вникнем поосновательней, чем ему был так дорог и близок взгляд Пушкина на историю. Но все это приходится собирать по крохам, хотя крох и немало насыпалось со стола.
Вместо утраченных писем – мы имеем «небольшую поэму, пламенную и торжественную» «Тригорское», посвященную П.А. Осиповой – хотелось бы привести ее целиком, во всей гармонии, но тут уж лучше отослать читателя к томику Языкова, и вспомнить лишь самые «биографические» – вернее, «автобиографические» куски, которыми Языков ее насытил:
В стране, где вольные живали
Сыны воинственных славян,
Где сладким именем граждан
Они друг друга называли…
. . . . . . .
…В стране, где Сороть голубая.
Подруга зеркальных озер,
Разнообразно между гор
Свои изгибы расстилая,
Водами ясными поит
Поля, украшенные нивой —
Там, у раздолья, горделиво
Гора трехолмная стоит;
На той горе, среди лощины,
Перед лазоревым прудом,
Белеется веселый дом
И сада темные картины,
Село и пажити кругом.
Приют свободного поэта,
Непобежденного судьбой! —
Благоговею пред тобой. —
И дар божественного света,
Краса и радость лучших лет,
Моя надежда и забава,
Моя любовь и честь и слава —
Мои стихи – тебе привет!..
. . . . . . .
…Туда, туда, друзья мои!
На скат горы, на брег зеленой,
Где дремлют Сороти студеной
Гостеприимные струи;
Где под кустарником тенистым
Дугою выдалась она
По глади вогнутого дна,
Песком усыпанной сребристым.
Одежду прочь! Перед челом
Протянем руки удалые
И бух! – блистательным дождем
Взлетают брызги водяные.
Какая сильная волна!
Какая свежесть и прохлада!
Как сладострастна, как нежна
Меня обнявшая Наяда!
Дышу вольнее, светел взор,
В холодной неге оживаю,
И бодр и весел выбегаю
Травы на бархатный ковер.
Что восхитительнее, краше
Свободных, дружеских бесед,
Когда за пенистою чашей
С поэтом говорит поэт?
Жрецы высокого искусства!
Пророки воли божества!
Как независимы их чувства
Как полновесны их слова!
Как быстро, мыслью вдохновенной,
Мечты на радужных крылах,
Они летают по вселенной
В былых и будущих веках!
Прекрасно радуясь, играя,
Надежды смелые кипят,
И грудь трепещет молодая,
И гордый вспыхивает взгляд!
Певец Руслана и Людмилы!
Была счастливая пора,
Когда так веселы, так милы
Неслися наши вечера
Там на горе под мирным кровом
Старейшин сада вековых,
На дерне свежем и шелковом,
В виду окрестностей живых;
Или в тиши благословенной
Жилища граций, где цветут
Каменами хранимый труд
И ум изящно просвещенной;
В часы, как сладостные там
Дары Эвтерпы нас пленяли,
Как персты легкие мелькали
По очарованным ладам:
С них звуки стройно подымались,
И в трелях чистых и густых
Они свивались, развивались —
И сердце чувствовало их!..
А почти сразу же, едва расставшись, он отправляет новое послание Пушкину:
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!
Огнем стихов ознаменую
Те достохвальные края
