ней. – Фрэнк принес чай. Он у входной двери.

– Спасибо.

Мгновение мы сидим в тишине, мама вновь возвращается к телевизору. Она устало вздыхает.

– Какой кошмар, что эти башни рухнули. Столько огня и разрушений. Столько потерь. – Холли качает головой из стороны в сторону, следя за картинками на экране. Ее глаза блестят от слез.

Я бросаю взгляд на телевизор. Там показывают рекламу средства для мытья посуды.

Запускаю пальцы в свои темные волосы, вспоминая, как мама ноготками массировала мне голову, чтобы снять стресс или успокоить нервы. Иногда мне этого не хватает.

Я прокашливаюсь, ерзая на кровати.

– Знаю, ты не поймешь, что я тебе расскажу, но думаю, мне просто нужно, чтобы кто-то выслушал. Несколько месяцев назад я пережил довольно сумасшедшие события, и не думаю, что хорошо справляюсь с последствиями. Я во многом запутался. Мне все еще снятся кошмары. И приходится собирать в кулак всю силу воли, чтобы не напиться до смерти. И… – Я закрываю глаза, скрипя зубами. – Думаю, что влюбляюсь в единственную чертову женщину в мире, которая абсолютно для меня недоступна. Я знаю, что чувства взаимны, и это должно быть здорово, верно? Это как раз та чушь, о которой люди пишут книги.

Холли сидит очень тихо, уставившись в экран телевизора, как будто не слышала ни слова из того, что я говорил.

– Но такой истории, как у нас, нет, мама. Люди не пишут о том, через что мы прошли. Они не напишут о том, как больной ублюдок похитил нас посреди ночи и на три недели наручниками приковал к трубам в подвале, голодных, грязных и напуганных до чертиков. И при этом под дулом пистолета я был вынужден насиловать ее. Люди не напишут о том, как я месил лицо человека голыми руками, пока не изрезал костяшки пальцев о его череп. Не напишут и о том, что, черт возьми, нам делать после такого кошмара, когда жизнь возвращается в нормальное русло, и все вокруг нас улыбаются и счастливы, но мы по-прежнему застряли в той адской дыре и цепляемся друг за друга, потому что, кроме «нас» больше ничего не существует. – Я прячу лицо в ладонях, стараясь не сломаться. – Но самая большая загвоздка в том, что я был помолвлен с ее сестрой. Что это, черт возьми, за извращенное дерьмо такое?

Господи боже. Какой бардак. Я наполовину рад, что моя мать понятия не имеет, о чем я говорю.

Упершись локтями в колени, я глубоко дышу сквозь пальцы. Внезапно я подпрыгиваю, когда чувствую знакомое прикосновение пальцев к шее. Холли медленно перемещает руку выше, зарывается пальцами в волосы и массирует кожу головы, усмиряя боль, которая разрывает меня изнутри на части.

Я прерывисто вздыхаю, выпрямляюсь и смотрю на свою мать. Ее внимание по-прежнему сосредоточено на экране, но пальцы продолжают успокаивающе почесывать мне голову, а я блаженно закрываю глаза.

– Каждая история любви стоит того, чтобы о ней написали, какой бы грязной она ни была, – рассеянно произносит Холли, продолжая гладить меня по волосам. – Мне бы хотелось прочитать твою книгу.

Я в замешательстве хмурю брови, задаваясь вопросом, поняла ли она в итоге мои слова или нет. Раньше у моей матери часто случались моменты ясности, но теперь их стало мало, и они все реже и реже. Когда я ее навещал в последний раз – черт возьми, в марте, – она была совсем не в своем уме. Она все время называла меня Аллигатором, так звали нашего бигля, который умер десять лет назад.

Холли тянется к моей руке и сжимает ее в своей прохладной ладони, все еще во власти мелькающих по телевизору картинок.

– Однажды мне приснился ужасный кошмар. Хотя он сильно отличался от твоего. – Она сжимает мои пальцы и тихо вздыхает. – Я была совсем одна.

Я жду, когда она продолжит.

Жду развития истории, когда на свет выйдут страхи и оживет ее кошмар.

Но она больше ничего не произносит, и я понимаю… это и был кошмар.

Мы сидим в тишине, пока от ее слов у меня щемит сердце. Внутри все болит и скручивается от чего-то, чему я не могу дать названия.

Но мама меня отпускает и, вежливо улыбаясь, складывает руки на коленях.

– У меня много бумажной работы, которую надо закончить к концу дня. Мне очень приятно, что ты зашел.

Когда я в тот день еду домой, то обдумываю свои слова и ее, а еще размышляю о том, что иногда нам просто нужен хороший взгляд со стороны.

Бывают кошмары и похуже этого.

Я мог бы оказаться совершенно один.

Я тут же решаю, что начну чаще навещать свою маму. Больше никаких пряток. Никакого страха. Никакого чувства вины.

Потому что, как бы ни было печально состояние моей матери, нет ничего печальнее, чем подходить к ее пустой двери.

На часах чуть больше девяти вечера, когда отключается электричество. Экран телевизора гаснет, как и свет, и я остаюсь сидеть на диване в полной темноте.

Первое, о чем я думаю, – это Кора.

Она не любит темноту. Она не выключает свет по ночам, даже в своей спальне, и я ее не виню.

Я на другом конце города, но на всякий случай достаю свой телефон. Просто чтобы узнать, как у нее дела.

Я: У тебя тоже только что отключили свет?

Я жду ее ответа.

Прошла неделя с тех пор, как мы виделись в последний раз – с тех пор, как мы целовались, плакали и цеплялись друг за друга на полу ее спальни, пока нас не настигла реальность, и я не поехал домой.

И на этом все. С того момента мы не разговаривали, и это отвратительно. Теперь я даже не знаю, что говорить, учитывая, что она чувствует себя виноватой за наш разрыв с Мэнди. Не знаю, что и думать после того, как она снова и снова повторяла, как меня ненавидит, хотя я знаю, насколько это далеко от истины. И я чертовски не уверен, что делать теперь, когда мы снова попробовали друг друга на вкус, добровольно, отчаянно, и, вероятно, лишь еще один поцелуй отделял нас от гораздо большего.

Все страшно запутано.

На коленях жужжит телефон, и я быстро открываю сообщение.

Кора: Да.

Черт. Наверное, она напугана.

Я: У тебя есть свечи или что-нибудь такое?

Кора: Я не могу найти свою зажигалку. Включила фонарик на телефоне, но батарейка почти села. Пристрелите меня.

Я провожу