Шрифт:
Закладка:
Кожа расцарапана до крови, опухла и покраснела, возможно, даже воспалена.
Реальность обрушивается на меня ведром ледяной воды, и я хватаю Кору за руку, зажимая запястье между пальцами и осматривая царапины. Кора пытается отстраниться, пытается скрыть то, что я уже видел, но моя хватка крепкая.
– Корабелла, ты делаешь себе больно.
– Не надо… – она вздыхает, ее голос срывается. Она не в силах сдержать слезы. – Все в порядке. Я в порядке.
– Боже, Кора. – Я провожу большим пальцем по изуродованной коже ее запястья, тому самому месту, которое я массировал под наручниками, чтобы помочь отрешиться от реальности, а затем подношу ее руку к губам, пытаясь поцелуем унять ее боль. Я покрываю нежными поцелуями всю руку, уделяя особое внимание ране.
– Прошу, не надо. – Кора пытается высвободиться и перенаправить мой рот к своему, но я не позволяю ей. Она в отчаянии приваливается к стене. – Отпусти меня, Дин.
Я закрываю глаза, поцелуями прокладывая путь до кончиков ее пальцев.
– Скажи мне, что ты не ненавидишь меня.
– Нет.
Она пытается сбежать, но я притягиваю ее к себе, снова прижимая наши лбы друг к другу.
– Скажи.
Кора смотрит мне в глаза, дрожа всем телом. Она качает головой.
– Я тебя ненавижу.
– Черт возьми, Кора. – Я стискиваю зубы и обхватываю пальцами ее предплечья, цепляюсь за нее, как за спасательный круг. Умоляя о другом ответе. – Пожалуйста!
– Я… – Она не отводит взгляда, но ее лицо искажается, и у нее перехватывает дыхание. – Я ненавижу себя.
Кора обмякает в моих объятиях и душераздирающе всхлипывает. Я не стараюсь ее удержать, нет. Позволяю сползти на пол и падаю вместе с ней. Кора оказывается у меня на коленях и утыкается лицом мне в грудь. Я держу ее так чертовски крепко, что боюсь сломать, чувствуя, как под ткань футболки стекают слезы. Она прижимается ко мне, осыпая поцелуями мой торс в перерывах между слезами и судорожными всхлипами, а я провожу пальцами по ее волосам, вниз по спине, позволяя ей выплеснуть эмоции.
– Я держу тебя, – шепчу я ей в волосы. – Всегда.
Она может притвориться, что ненавидит меня. Если это уменьшит хотя бы часть ее боли, она может притворяться, черт возьми, сколько угодно.
Но я знаю, что это любовь… так и должно быть, потому что, если это не любовь… Тогда я уверен, что ее не существует вовсе.
Глава 22
Я иду по длинному коридору, проходя мимо закрытых дверей по обе стороны от меня. Все они украшены рисунками, красивыми венками или поделками. Большая часть украшений сделана детскими руками внуков и правнуков и с гордостью выставлены напоказ.
Ноги сами останавливаются у единственной пустующей двери. Безрадостной.
Тоскливой.
У нее нет никаких внуков. У нее нет никого, кроме меня, а я слишком труслив, чтобы навещать ее чаще одного раза в год.
Входя, я стучу по дверной раме, и вижу маму в другом конце маленькой комнаты. Она смотрит телевизор, сидя в пижаме в изножии своей кровати.
– Оставь у двери, Фрэнк, – говорит она, не отрывая взгляда от экрана телевизора.
Я сглатываю, делая неуверенные шаги внутрь комнаты.
– Это я, мам.
Она не двигается. Не моргает и не вздрагивает.
Холли Ашер была сильной женщиной. Доброй и мягкой во многих отношениях, но ее глаза всегда выдавали бойца. Она всей душой кидалась на защиту своей семьи и искренне любила тех, кого считала достойными.
Моя мать любила моего отца с жаром тысячи солнц, и он точно так же любил ее в ответ. Мое детство пронизано яркими воспоминаниями о том, как они безумно любили друг друга, целовались, гонялись друг за другом по дому, щекотались и танцевали на кухне под Hootie и Blowfish. Мне было неловко, когда приходили мои друзья, потому что я знал – родители будут вести себя как идиоты, вытанцовывая странные движения и фальшиво горланя песни. Мама всегда пыталась втянуть меня в свои танцы, но я удирал с воплем: «Какие же вы странные!» А они хохотали и хохотали, не обращая внимания на мои обзывательства, а потом целовались, забывая обо всех вокруг.
Но и ругались они тоже. Ох, как они ссорились. Я слышал их посреди ночи с другого конца дома и натягивал одеяло до подбородка.
– Ты идиот, Марк!
– Ты сводишь меня с ума, Холл!
Топот их ног и полные гнева слова эхом разносились по моей комнате и задевали сердце. Их ссоры всегда звучали настолько плохо, что мне казалось – утром проснусь и папы уже не будет.
Но этого так и не происходило.
К восходу солнца все возвращалось на круги своя, как будто все это мне приснилось.
А потом наступил день, когда я проснулся, а папа ушел. Это было через два дня после окончания школы – меня выдернули из постели испуганные крики моей матери, которые до сих пор звучат в моей памяти. Он скончался во сне от сердечного приступа.
Так неожиданно.
Так быстро.
Так чертовски несправедливо.
Моя мать так до конца и не оправилась от этой утраты, и в течение следующих нескольких лет ее психическое состояние изменилось. Ее память начала ухудшаться всего в пятьдесят два года, и я всегда думал про себя: «Как это, должно быть, ужасно – забыть любовь всей своей жизни».
Теперь же я не могу не задаться вопросом, не оказался ли это единственный способ справиться с реальностью.
Может быть, от чего-то подобного невозможно оправиться. Может быть, после такого нет никакого исцеления и нормальной жизни. Такое невозможно забыть по желанию.
Если только ты не забудешь по-настоящему.
Я подхожу к своей матери, ее светло-каштановые волосы с серебристыми прядями подстрижены чуть выше плеч. Она поднимает взгляд, когда я останавливаюсь в нескольких футах от нее, засунув руки в карманы.
– Ты хорошо выглядишь, мам.
Холли улыбается и ее небесно-голубые глаза загораются теплым светом, как будто она меня узнает.
– Рэндалл. Я так рада, что ты решил меня навестить.
Я стараюсь не принимать это близко к сердцу. Все врачи говорят, что она ничего не может поделать. Даже если бы мой отец восстал из могилы и сейчас стоял рядом, она все равно была бы в замешательстве.
– Мам, это Дин. Твой сын.
Она кивает.
– Подойди, присядь. – Холли похлопывает рядом с собой по вышитому одеялу, приглашая меня присоединиться к
