Будь славен Бог – Ты, возвративший мне

Невинности и благородства силу

И чей глагол, гремящий в вышине,

Оберегать сойдет мою могилу.

Несчастный гость на жизненном пиру

Я жил лишь день – и умираю,

И над моей могилой, как умру,

Никто слезы не выронит, я знаю.

Вам, зелень нив, зовущий мрак лесов

И высь небес, души очарованье,

Семьи людской лазоревый покров,

В последний раз я шлю свое прощанье!

Пусть сонм моих бесчувственных друзей

На вас в тиши глаза свои покоит!

Пусть смерть сойдет к ним на закате дней

И друг глаза, рыдая, им закроет[11].

Я умру, как поэт, написавший эти стихи.

Бедный Жильбер!

Дорогой Васинька[12], есть возраст в жизни, когда, не успев еще перестрадать (ибо лишь страданье развивает наш ум – сажа же природа действует лишь усилиями), мы применяем наш рассудок к тому, что не подлежит рассуждению. Я верю, потому что это нелепо – это весьма глубокая мысль. Ради бога, мой дорогой друг, избегай этого подводного камня, с которым всегда опасно бороться. Это моя последняя просьба к тебе. И верь, что я прошу тебя ради твоего собственного благополучия и, следовательно, ради того из наших родителей, которого ты должен любить всей своей любовью.

Прощай, дорогой Васинька, не забывай моей просьбы, потому что я считаю ее важной.

24 декабря 1825 года.

25 декабря (пятница)[13]. Мы[14] приезжаем в Житомир.

26 (суббота). У Александра Муравьева в Троянове.

27 (воскресенье). В Любаре. У Артамона Муравьева[15].

28 (понедельник). В Троянове – Гебель[16]. Я неповинен, как и Сергей, в этом ужасном происшествии!!

29 (вторник). В Ковалевке.

30 (среда). В Василькове.

31 (четверг). Ипполит приезжает в Васильков и решается остаться с нами вопреки моим [уговорам]. Мы отправляемся в Мотовиловку.

1 января 1826 года. (пятница). Мы провели день в Мотовиловке.

2 (суббота). Мы ночуем в Пологах. Вечером у меня продолжительный разговор с Ипполитом о судьбе человека.

3 (воскресенье). Ипполит убит. Сергей ранен – мы захвачены.

4 (понедельник). Мы прибываем в Белую Церковь, где меня разлучают с Сергеем, которого я уже больше не видел, до самой моей смерти.

8 (пятница). – [была запись, но выскоблена].

10 (воскресенье). Я уезжаю в Могилев.

13 (среда). Я в Могилеве; вечером меня отправляют в Петербург. Добрый комендант главной квартиры.

16 (суббота). Я приезжаю в Петербург.

17 (воскресенье). Я вижу императора. Меня заключают в крепость[17].

20 (среда). Я получаю письмо от отца и это Евангелие от матери[18].

15 февраля 1826 года. Я узнал, что мне больше не разрежено писать родственникам. О Боже!! Это известие оказалось неверным. Офицер, сообщивший мне его, плохо расслышал. Он не подозревает, какое зло он мне причинил.

Что же такое, наконец, жизнь,

чтобы стоило ее оплакивать?

День за днем и час за часом…

Что одни приносит нам, то отнимает другой…

Отдых, труд… болезнь и немного мечты…[19]

Это прекрасная вещь, если хорошо знать, какое дать ей назначение, и если иметь счастье пользоваться сладостью дружбы. Я никогда не любил Ламартина, так как он вызывает безнадежность, как и нетерпимость.

Жан-Батист Руссо, Расин, особенно Корнелль, Лафонтен, Мильвуа, оба Шенье, Грессе, Де-ла-Винь – вот мои любимые поэты. Также Сумет[20]. Есть много предчувствия в музыке; есть арии, которые невольно приходят мне на память, а когда я услышал их впервые, они причинили мне бесконечную боль. В их числе музыка Цинцареллиевского «Ромео и Джульетта». Я всегда был убежден, что душа наша, как говорит Ламартин, – одна любовь и гармония. Есть французские романсы, которые так живо напоминают мне гостиную в Хомутце[21], камин, круглый стол [слово неразб.], что мне кажется, будто я там. И сердце мое сжимается.

22 февраля 1825 года я в первый раз был в Кибинцах. Последний год моей жизни был грустен и [точки в подлиннике][22].

Я смотрю, как печально горит моя свеча, и представляю себе, что это [слово неразб.] жизни вспышка и затем все кончено. Есть много достоинств в самых первых посланиях Жуковского – им не отдают должного. Там есть прекрасные мысли.

Из всех писателей, которых я читал в своей жизни, больше всего благодарности я питаю, бесспорно, к Стерну[23]. Я себя чувствовал более склонным к добру каждый раз, что оставлял его. Он меня сопровождал всюду. В первый раз я читал его в 1815 году, когда полк шел в Вильно. Он понял значение чувства, и это было в век, когда чувство поднимали на смех. Легкомыслие, всегда грубое и носящее личный характер, – это настоящий XVIII век. Я говорю о Франции и даже об Англии.

Самыми сладостными мгновениями своей жизни я обязан дружбе, которую питаю к родным. Когда мой дорогой Васинька вырастет и будет рассуждать самостоятельно, я советую ему читать Стерна в память его первого друга на земле. Речь о сознании очень глубока и очень трогательна. Это мой брат[24].

Христианская религия – религия чувства. Ее надо понимать сердцем, ибо сердцем обычно постигается великое.

Если бы Провидению не было угодно, чтобы я таким образом закончил свою жизнь, я хотел бы удалиться в деревню, которую я очень люблю, и отдаться садоводству, я убежден, что сделался бы отличным садовником[25].

Хороший день всегда производит на меня сильное впечатление – тогда я начинаю сомневаться в существовании зла – все в природе полно такой гармонии. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Но эти радости души требуют участия другого существа – и когда привык жить в другом, и когда его уже нет. Господи, возьми меня скорее к себе, ведь так жить – значит умирать каждый день. Мой дорогой отец потерял больше, чем я, потому что он достойнее меня. Мой добрый, мой превосходный отец[26].

7 февраля, 10 февраля, 20 февраля, 3 марта.

Среди вещей, присланных мне отцом, наибольшее удовольствие доставили мне карманные носовые платки. Я помню их у отца.

Как бы я был счастлив умереть вблизи своих – окруженный друзьями. Я не боялся бы смерти, ибо я всегда уповал на Бога.