Выражение его лица становится серьезным.

– Не уверен, что ты тем самым оказала ей добрую услугу.

На меня давит печаль.

– Теперь мы все начинаем это понимать. – Нам пришлось вырасти и в конце концов столкнуться с настоящим Олимпом, и я не могу не задаться вопросом, не следовало ли нам раньше сорвать пелену с глаз нашей младшей сестры. Возможно, тогда она не влюбилась бы в Орфея и не позволила разбить ей сердце. Возможно, она бы увидела его таким, какой он есть – ветреным музыкантом в вечных поисках музы. Быть может, какое-то время Эвридика играла ее роль, но этому суждено было закончиться. – В конечном счете нам всем приходится усвоить этот урок.

– Некоторым раньше, чем другим. – Эрос наклоняет бокал и наблюдает, как красная жидкость скользит по его стенкам. – Ты ни разу не оступилась.

Я едва сдерживаю смех.

– Оступалась, и не раз. Даже несмотря на предостережения матери, думала, что Олимп не может быть так жесток, как она утверждала. Я ошибалась. – Как много смысла таят эти два слова. Я ошибалась.

Поначалу все были невероятно милы. О, все, кроме детей остальных Тринадцати – они всегда сторонились меня и моих сестер. Но те, кто был чуть дальше от центра власти, казались так милы. Дружелюбны. Тошнотворно любезны. По крайней мере, пока я не услышала, как мои так называемые друзья обсуждали, какое отвращение у них вызываю я, мое тело, моя внешность и деревенские манеры. Они ожидали, что я буду похожа на Елену, Персея или других, пользовавшихся популярностью детей Тринадцати. Я же была пустым местом.

После этого я бросила попытки завести друзей. Тогда впервые осознала, что моя мать, возможно, права в том, как вела себя с людьми вне нашей семьи. Никому нельзя доверять. Окружающие попадали в одну из категорий: потенциальный враг или потенциальный союзник.

Этот город всегда преподносит болезненные уроки, и прошедшие годы почти не облегчили эту боль. Я надеюсь, что наши с Эросом отношения не окажутся очередным тяжелым уроком, который мне суждено усвоить ценой страданий.

Глава 21

Эрос

За окном холодно. Я порождение лета. Предпочитаю жаркие ленивые дни, когда солнце светит в небе до глубокой ночи, люди ходят по городу почти раздетыми, а от воздуха не болит лицо. Будь у меня возможность, я бы выбрал другое занятие вместо прогулки в открытых садах Университетского района.

И все же.

От моего внимания не ускользает, что Психея чертовски хорошо выглядит в легинсах с флисовой подкладкой, объемном вязаном свитере, ботинках и пуховике. Добавьте к этому вязаную шапку в тон свитера, и получится само очарование. Мне хочется утащить ее обратно домой – в наш дом – и слой за слоем снять с нее эту одежду.

Она прижимается ко мне и смотрит на меня с улыбкой, будто я ее самый любимый человек на свете, и на миг забываю, что это притворство.

Об этом мне напоминает щелчок камеры, раздавшийся где-то неподалеку.

Я отвечаю Психее теплой улыбкой. Мне легко убедить себя, что румянец на ее щеках появился из-за меня, а не из-за ледяного воздуха.

– А мы не могли демонстрировать свою безумную влюбленность в более теплом месте?

Ее улыбка не исчезает. Психея прижимается ко мне и говорит так же тихо:

– Так легче сделать вид, будто мы не знаем, что за нами следят. – Она посмеивается. – К тому же мне нравятся сады зимой.

Я оглядываюсь вокруг. Одна из бывших Афин решила, что в Университетском районе не хватает огромного сада, в котором студенты и профессора могли бы проводить время. В другой стороне парка расположена большая оранжерея, но, похоже, Психея настроена гулять по всем дорожкам, кроме той, что ведет туда.

– Не понимаю. Тут смотреть не на что. Все умерло.

– Эрос. – Она слегка шлепает меня по руке. – Да ты оптимист. Сад не мертв. Он спит.

Смотрю на голые палки, торчащие с левой стороны мощеной дороги.

– Выглядит мертвым.

– Можно было бы подумать, что человек, который время от времени сеет смерть, лучше умеет ее отличать. – Она говорит так небрежно, будто не осознает, сколько колкостей таится в каждом ее слове.

Должно таиться. Я убийца, и она должна помнить об этом.

– Психея.

– Это напоминание. – Она не смотрит на меня, а разглядывает ветки, будто в них кроются тайны вселенной. – Ничто не вечно. Ни зимняя спячка, ни летнее цветение. Всему отведено свое время.

Несложно понять, что она говорит вовсе не про сад. Она говорит о самой себе. Обнимаю ее за талию и притягиваю ближе. Пускай мы притворяемся для папарацци, но на самом деле мне нравится к ней прикасаться. Как бы мне ни хотелось оставаться в безопасном пространстве пентхауса и снова ее соблазнить, я не готов упустить возможность глубже понять загадку по имени Психея.

– Похоже, все твои сестры преследуют в Олимпе какую-то цель.

– В самом деле?

Мы поворачиваем и бредем дальше по тропе, погружаясь в спящий сад.

– Каллисто спалит весь город дотла, если ее никто не остановит. Эвридика, невзирая на тяжелые жизненные уроки, хочет любви. И я думал, что Персефона покинет Олимп.

– Обстоятельства изменились.

Обстоятельства. Странный способ сказать, что Деметра, по сути, продала Персефону старому Зевсу, вынудив дочь бежать через Стикс в объятья Аида. Однако напряжение в голосе Психеи не позволяет мне произнести это вслух. Ничего страшного. Мне совсем не хочется говорить о ее сестрах. Я хочу говорить о ней.

– А ты всегда была для меня загадкой.

– Правда?

Слегка сжимаю ее в объятьях.

– Ты прекрасно знаешь, что это так. Если бы я не понимал, что к чему, то сказал бы, что ты вторая Деметра. Ты ведешь себя не так, как твоя мать, но обладаешь той же хитростью и умением создавать образ. – Она напрягается, но я не отпускаю ее. – Я не критикую тебя. Глупо думать, что честностью можно добиться чего-то, кроме как получить удар в спину, когда имеешь дело с Тринадцатью и их ближайшим окружением.

– Может, я именно такая, какой кажусь. – В ее голосе слышится легкая горечь. – Влиятельная светская львица, которая ищет богатого и могущественного мужа. Может, ты сыграл мне на руку.

Смеюсь. Не могу сдержаться.

– Если это правда, то актриса из тебя даже лучше, чем я ожидал.

– Спасибо. – Она разворачивается в