чём пишут, например Иллуз и Бауман, — такая безличность любви вкупе с гипермедиатизированным цифровым пространством и его изобилием приводят к тому, что любовные партнёры становятся взаимозаменяемыми. В условиях неограниченного выбора человеку становится всё равно, на ком остановить свой любящий взгляд. Возможно, причина ещё и в том, что, как пишет Петтман, анализируя «Падших ангелов» Карвая, человек не столько тоскует по кому-то, сколько выражает некую хтоническую тоску/желание вообще, которая пробуждается самой архитектурой городского пространства и коллективными фантазиями о любви. Это наблюдение кажется мне важным и я бы хотел выступить свидетелем к этой диспозиции; ещё недавно я сам был в ситуации, когда я наблюдал в себе потенциал формирования привязанности и любви одновременно к трём разным людям в одинаковой степени. Все трое не были идеальными вариантами и не вызывали сильных чувств, но мы сблизились ровно до той точки, откуда я смог разглядеть любовь как технологию: влюбиться в кого-то из них значило бы для меня осуществить случайный выбор и затем произвести несколько понятных процедур по дальнейшему сближению и эксплицитному выражению желания. Не факт, что всё пошло бы по плану в том или ином случае (в конечном счёте я отказался от движения в любую из сторон), но важно не это, а то, что здесь работала тоска по любви вообще, а не тоска по любви к конкретному человеку, которого ты «выбрал глазами из толпы». С одной стороны, это свидетельство о любви как форме нарциссизма, с другой — что любовь как технология гораздо легче производима, чем обычно кажется, и нет нужды ограничивать её производство эксклюзивными сексуальными отношениями с целью создания семейной ячейки. Идея об эксклюзивности любви в каждом отдельном случае идёт рука об руку с идеей «настоящего себя» — психология и культура призывают заглядывать внутрь, чтобы разглядеть ядро своей личности и отказаться от того, что тебе чуждо. Но что такое настоящий аутентичный субъект? И что такое аутентичные эмоции? Ева Иллуз говорит, что аффекты, которые чувствует верующий человек, придя в церковь, ничем не аутентичнее аффектов, которые чувствует человек в консюмеристской индустрии развлечений: и те, и те аффекты произведены и запрограммированы институциями с определёнными целями. Петтман отталкивается от концепта whateverbeing Джорджо Агамбена и описывает субъекта, у которого нет «настоящей эссенциальной середины», тем не менее, его существование и эмоции безусловно важны. Аффекты любви — точно так же часть существующего (и меняющегося) эмоционального сценария, а современный субъект это своего рода человек-луковица, у которого можно снимать слой за слоем, так и не обнаружив аутентичной сердцевины.

Ева Иллуз пишет, что «рационализация любви привела к созданию культуры конечной любви, подчеркивая ее психологические, биологические, эволюционные, политические и экономические ограничения. <…> Ряд мощных культурных сил — наука, политический контрактуализм и технологии выбора — видоизменили чувства и переживание любви, внесли свой вклад в ее рационализацию и, таким образом, в глубокое изменение процесса ее переживания субъектом. Именно взаимодействие и слияние этих трех сил, на мой взгляд, ответственны за угасание веры в романтическую любовь и возникновение двух структур чувств — неуверенности и иронии, глубоко преобразовавших способность личности переживать самозабвение и экстаз». Легко считать в описании угасания веры в любовь ламентацию по старым добрым временам, когда ритуальные эмоциональные режимы программировали мощные аффекты и экстаз, а понятная структура семьи и родства указывала телам на их места, не оставляя пространства для хаоса и прекарности. Но последнее, к чему призывает любая критика, описанная мной выше, — это к возвращению хоть на шаг назад; да это и просто невозможно. Перемены, внутри которых мы прямо сейчас живём, с одной стороны, выглядят довольно жутко; но даже Ульрих Бек, описывающий индивидуализацию, пишет про возникновение альтруистического индивидуализма, а множество фем-теоретиков указывают на любовь (или как минимум тот аппарат чувств и действий, который за этим словом скрывается), как условие женского и человеческого освобождения. Иллуз пишет, что «рационализация любви подорвала режимы смысла, на которых основаны эротика и любовь: они включают неоднозначность, прерывистость, завуалированность речи, игривость и трансцендентность». Узнаёте в этих формулировках то, по чему причитают классические маскулины и французские актрисы, жалуясь, что движение #MeToo уничтожило спонтанность любви и амбивалентность флирта? Но рационализация была неизбежна, она помогла вскрыть неравенство и жестокий оптимизм, на которых любовь держалась всё это время. Как пишет Иллуз, «равенство требует переосмысления эротизма и романтического желания, которое еще предстоит осуществить». Пока мы в тупике. Но любовь — это набор историй и технологий; предпринимая попытку переизобрести её или отказываясь от неё в текущем виде, мы не отказываемся ни от чего, что нам органически присуще, если вообще можно так говорить в отношении человека.

Секс

Либидинальная экология

В Санкт-Петербурге, где я живу, летом 2021 года была экстремальная жара, и повторяющимся мотивом шуток и стенаний было то, что при такой температуре невозможно заниматься сексом. Я всё лето ходил в Таврический сад — сидел на траве и начитывал материалы к этой книге, — поэтому не мог разделить эти переживания (более того, в самую жару видел возле холма с лавочками робкий петтинг двух парней), но действительно много людей жаловались, что погода препятствует сексуальным практикам. И интересно было бы спросить: а чувствуют ли они свою роль в этой климатической ломке? То есть — какой углеродный след у дрочки, хукапа или у оргии, можно ли его подсчитать и, может быть, нейтрализовать? Примерно таким вопросом задаётся философ Доминик Петтман в начале книги Peak Libido[132], название которой отсылает к термину «peak oil», означающему скорый пик мировой добычи нефти, после которого неизбежно последует спад и истощение запасов.

Прежде чем перейти к психоаналитической теории, Петтман рассказывает две истории, описывающие связь желания с экологией. Первая — про книгу «50 оттенков серого», которой только в Британии в 2013 году (до выхода фильма) было продано 5.3 млн экземпляров; уже в 2017 году по всему миру было продано 150 млн печатных копий книги. Издание The Telegraph писало[133], что бумажные горы этой стрёмной софт-порнушки оседают в чарити-шопах и владельцы не могут их продать, потому что никто не покупает, но также не могут и отправить на переработку — из-за клея, который использовался в производстве книжки. Так сексуальный драйв миллионов женщин осел на земле в виде десятков тонн неперерабатываемой макулатуры; к слову, через год вышло исследование[134], обнаружившее у девушек корреляцию между интересом к этой книжке и высокой вероятностью наличия абьюзивного партнёра. Вторая история — из