китайского городского округа Баотоу; там, возле гигантского производственного комплекса по добыче редких металлов (85 % которых в мире поставляется Китаем), находится искусственное озеро диаметром около 9 километров, заполненное чёрной густой жижей, воняющей серой. К озеру протянуты десятки труб, сливающих отходы этого высокотоксичного производства; в деревнях вокруг люди с аномальной частотой болеют раком и седеют к тридцати. Британский журналист Тим Моган описывает это озеро как «результат человеческой страсти к смартфонам, гаджетам и зелёным технологиям», и Петтман, конечно, цепляется за слово «страсть». От редких металлов действительно критически зависит производство большинства мобильной техники, а также электрокаров, солнечных батарей и ветровых турбин. Есть похожий пример поближе к России — в Казахстане добыча хрома стала одной из причин загрязнения самой длинной в Средней Азии реки Сырдарья до такой степени, что, даже если начать очистительные процедуры прямо сейчас, воду из неё только для полива можно будет использовать не раньше чем через десять лет.

Мы уже касались того, насколько центральное место желание занимает в политиках капитализма. Дэвид Беннетт в книге The Currency of Desire[135] описывает, как исторически складывался роман секса с деньгами таким образом, что к 20 веку вокабуляр экономики и желания фактически слился воедино; при капитализме sex sells, а в его фармакопорно-стадии sex sells sex. Петтман, в свою очередь, отталкиваясь от «либидинальной экономики», упомянутой сначала Фрейдом, а затем разработанной Лаканом и описываемой Бернаром Стиглером[136], указывает на то, что в гиперкапитализме аппараты экономики и экологии «практически или как минимум риторически синонимичны». Лорен Берлант предлагала мыслить сексуальность как «структуру столкновений с собой и с окружающим миром», а Лиотар описывал либидинальную экономику как способы обмена удовольствий и жертв с другими людьми и с самим собой с целью поддерживать сбалансированное повседневное существование; сегодня эти категории напрашиваются быть размещёнными в экологическую рамку. Возникает как минимум две точки интереса: 1) взаимная связь индивидуального и коллективного либидо с окружающей средой; 2) роль неолиберальной технологичной экономики в связи с этим. Может ли быть устойчивым секс в антропоцене?

В сексологии и повседневном языке либидо традиционно понимается как совокупность сексуальных импульсов, формирующих желание к другому; я бы предложил отказаться от этого узкого определения и рассматривать либидо, по Стиглеру, не просто как сексуальный драйв, а как желание вообще, которое может быть перенаправлено и в сторону не-сексуальных объектов как набор жизненных сил и интенсивность психических процессов. Либидо — это базовое условие для «проявления заботы» человеком — в широком смысле «быть озабоченным» настоящим и будущим живых и неживых сущностей в связанной экологической среде. Это ресурс с определённым объёмом, и идея Петтмана, вслед за Стиглером и другими учёными, в том, что существующая экономическая система исчерпывает этот ресурс, делая существование человека в мире неустойчивым. В США уже несколько лет говорят о «великой сексуальной депрессии», в России в середине 10-х начала появляться редкая статистика, что количество секса и удовлетворённость им у россиян на спаде. Япония, страна экстремальной культуры переработок, уже давно стала примером в медиа-нарративе о сексуальной рецессии: молодые люди не занимаются сексом, не вступают в отношения и, конечно, не планируют заводить детей. Статистик Дэвид Шпигельхальтер в книге 2015 года Sex by Numbers пишет, что в западном мире сексуальная активность за последние 20 лет уменьшилась на 40 %. Причины неясны, но обнаруживаются[137] корреляции снижения сексуальной активности с уменьшением потребления алкоголя, распространением зависимости от видеоигр, уменьшением количества отношений вообще («негативные отношения», о которых мы говорили в прошлой главе) и распространением виртуальных видов эротических практик. Петтман указывает на одновременность снижения «запасов либидо» и вхождения человечества в критическую фазу антропоцена — период, когда роль индустриальной и постиндустриальной экономики в климатическом кризисе уже невозможно отрицать.

Уточняя связь либидо с окружающей средой, Петтман кратко обрисовывает историю отношений человека с природой. Для язычников природа была их интимным контекстом, для христиан — греховным наследием, которое надо было преодолевать, ранний модерн столкнулся с природой, как с противником, которого нужно покорить. Но в 1866 году Эрнст Геккель вводит термин «экология», и для Петтмана этот момент становится одновременно и переоткрытием природы, и окончательным разрывом человека с ней; теперь природа — это больше не среда «которая существует для нас или даже эксплицитно против нас», а комплекс систем в самой себе, непрерывный поток необработанных данных. Сама идея экологического мышления, что человеку нужно держать во внимании свой возможный вред природе, значит, что человек не находится в органических отношениях с ней или не чувствует их. Став внешним объектом, в 19 веке «природа» (точнее, человеческая идея о природе) начинает накачиваться ценностью. Как в девятикилометровое озеро с ядовитой жижей, в «природу» начинают сливать фантазийные представления о том, как должна быть устроена жизнь или как она была устроена когда-то. Здесь и националисты с их blood&soil, и биологический аргумент, — якобы для понимания достойной и правильной жизни достаточно посмотреть на «жизнь в природе» — и редукционизм, и эссенциализм, предписывающий любой вещи некоторый «природный» набор неизменных качеств, который делает вещь такой, какая она есть; сюда же относятся и различные движения эко-сексуалов и зелёных активистов, которые предлагают «просто вернуться» к природе, не понимая, что это абсурдная формулировка. Ксенофобы любых разновидностей оправдывают свою ненависть к другим людям, как правило, именно «природными» аргументами. Гомофоб рвётся убивать гомосексуалов, потому что это «против природы»; мужское насилие в отношении женщин и антиэтичный промискуитет также оправдываются «природным инстинктом». В 2018 году в Забайкалье проводили «крупнейшие в истории России военные учения»; около «300 тысяч военных, 80 кораблей, 36 тысяч бронемашин, а также более тысячи самолетов» приняли участие в гиперэрекции маскулинного либидо. Выяснилось, что в ходе учений было повреждено почти 25 гектаров плодородной почвы; суд обязал Военный округ выплатить штраф в размере 30 тысяч рублей, на который военные просто забили[138]. Спросите любого из участников этих учений об их отношении к гомосексуалам и феминизму — услышите «против природы». Когда американская корпорация Chevron, управляемая одними мужчинами, добывая нефть в Эквадоре, превратила целый регион в раковую опухоль и отказалась проводить очистку и платить штраф, просто вывезя свои ресурсы из страны, — это не против природы; незаконная вырубка 35 километров леса для строительства нового порта в Ленобласти на побережье Финского залива, против которой активисты борются прямо сейчас, пока я это пишу, — это не против природы; против природы — это гей-прайды и полиамория, не перепутайте.

Человек непрерывно (ре)конструирует идею природы и «натурального» и вынимает из неё то, что выгодно в определённом