— Когда я был в старших классах, я понял, что травка помогает от боли. Алкоголь тоже служил неплохой добавкой, просто… помогал притупить всё, — он шмыгает носом, опускает руку, играет со своими кольцами. — Но в последнее время всё было так плохо, что я знал, что уже нельзя игнорировать, так что я рассказал об этому доктору Эми, и она сделала ряд анализов крови, других тестов, и оказывается, что у меня, из всех бл*дских вариантов, именно целиакия.

Весь воздух шумно вырывается из моих лёгких. Я роняю лоб на пол.

— Зигги?

Я втягиваю вдох и сажусь, смаргивая признаки того, что я была на грани слёз.

— Я думала, ты вот-вот скажешь мне, что умираешь.

Он хмуро смотрит на меня.

— Ну, я имею в виду, я могу умереть от разочарования, что больше никогда не смогу есть батончики Milky Way, которые входят в миллион вещей, которые я больше не могу есть, бл*дь. Не буду врать, я немного сокрушён. Я пи**ец как обожаю Milky Way. Но нет, я не умираю.

— Окей, — я выдыхаю, проглатывая ком в горле. — Великолепно. Хорошо. Супер. Ну то есть, не супер то, что у тебя целиакия — это реально отстойно — но, знаешь, хорошо, что ты не… умираешь.

Себастьян подаётся вперёд, опираясь локтями на колени, и уголок его рта приподнимается.

— Ты плачешь?

— Нет, — сообщаю я ему, потянувшись к правой ноге и согнувшись над ней, что удобно скрывает тот факт, что у меня, возможно, всё же вытекло несколько слезинок.

Его стопа поддевает мою. Я прищуренно смотрю на него. Этот придурок улыбается. Впервые за сегодня он по-настоящему, искренне улыбается, сплошь ярко-белые зубы и глубокие длинные ямочки на щеках. Это преображает его. Крохотные морщинки в уголках очаровательных серых глаз, лёгкая ямочка на подбородке.

И естественно, он обрушивает на меня эту сокрушительную улыбку, когда я тут переживаю кризис.

Кризис из-за того, что я знала этого парня две недели, причем половину этого времени мы по большей части пререкались, придя к согласию, что на самом деле не можем быть друзьями, и всё же я чуть не слетела с катушек из-за мысли, что с ним что-то всерьёз не так.

— Сигрид, — говорит он, снова поддев меня носком стопы. — Ты реально всё катастрофизировала, да?

Я откашливаюсь, наклоняясь к другой ноге и отказываясь смотреть на него.

— Возможно.

— Ну, тебе пока нет необходимости писать мне некролог.

Я сердито смотрю на него.

— Это не смешно.

Себастьян смотрит на меня, и его улыбка меркнет.

— Ты знаешь меня две недели. По чему тебе-то скучать?

— По множеству раздражающих вещей, — говорю я, пихнув его ногу в ответ. — По твоей тщеславной одержимости своими волосами. По твоей привычке уходить от честных, искренних разговоров с помощью самоуничижительного юмора и сарказма. По твоей… раздражающей склонности удивлять меня добротой, когда я окончательно посчитала тебя самовлюблённым придурком.

Его брови приподнимаются. Он пристально смотрит на меня.

— Я всё ещё самовлюблённый придурок, — говорит он наконец. — Просто теперь я самовлюблённый придурок с аутоиммунным заболеванием, которое херит мой желудок.

Я опираюсь на ладони позади себя и смотрю на него. Я узнаю Себастьяна. Узнаю, что слова — это его щит и меч. Что он свирепо орудует ими, чтобы держать исцеление на расстоянии. Я вижу в нём то, что видела в себе не раз за последние несколько лет — отчаянное желание измениться, исцелиться и вырасти, и ещё более отчаянный страх перед тем, что для этого требуется, как это может выглядеть… и все те способы, которыми я могу испытать боль, пока пытаюсь.

Так что я ничего не отвечаю на этот знакомый самоуничижительный комментарий. Я не могу победить в этой битве слов с Себастьяном Готье. Но может, однажды я сумею выиграть войну, показав ему, что не верю в то, что он говорит о себе. Показав ему то хорошее, что вижу в нём, посредством просто времени и присутствия, пока однажды, надеюсь, Себастьян не увидит в самом себе то же, что вижу я.

— Мне жаль, — говорю я ему. — Целиакия — это отстой. Ну то есть, хорошо, что теперь ты знаешь, потому что есть надежда, что твоё самочувствие намного улучшится. Но если перед тобой теперь лежит чёткий путь, как с этим иметь дело, это ещё не означает, что всё будет легко и весело, или что ты не будешь грустить о Milky Way.

— Или о нормальной пицце, — бормочет он, откинувшись на спинку кресла, затем берёт мою книгу и пролистывает страницы. — Или о пончиках. Или о багете. Или о шоколадном муссовом торте. Или о бриоши, — он откладывает книгу и проводит руками по волосам. — Просто абсурдно, что я так несчастен из-за еды, которую больше не могу есть. Это всего лишь еда.

Я поддеваю его стопу своей.

— Но еда — это не просто еда. Это комфорт и воспоминания. Это семейные рецепты и еда, разделённая с друзьями. Еда — это центральная ось общения и отношений, и теперь ты не можешь просто прийти. Ты должен продумывать наперёд, говорить людям о своих пищевых ограничениях, потом объяснять ещё раз, когда они будут тупить, или что ещё хуже, пытаться сделать как лучше, но при этом очень плохо понимать суть. Ты наверняка время от времени будешь съедать то, что причинит тебе боль, и походы в ресторан будут отстойными, пока ты не найдёшь хорошие местечки с безглютеновым питанием. Это не маленькая деталь. Это болезнь, которая вмешалась и кардинальным образом изменила твой стиль жизни, повлияла на твои отношения. И расстраиваться из-за этого совершенно нормально.

Он смотрит на меня и вздыхает.

— Ну, хотя бы не надо расстраиваться из-за влияния на отношения, поскольку у меня нет никаких отношений.

— Чёрта с два нет, — говорю я ему, вставая и упирая руки в бока. Себастьян таращится на меня, всматриваясь в мои глаза. — А я тогда кто? А Рен?

Он тоже медленно выпрямляется и сжимает кончики моих пальцев.

— Тебе