К концу ее фразы я начинаю смеяться.

– Так-то лучше, – улыбается она. – Будь он поумнее, понял бы, что «Ракетам» нет необходимости отвлекать кого-то из «Пингвинов», ведь и без того очевидно: «Ракеты» порвут «Пингвинов» на раз-два.

Я продолжаю смеяться, а Тереза закатывает глаза.

– Господи, я что, говорю сама с собой?

– Прости, – улыбаюсь я. – Я просто устала. А еще голова гудит, потому что не выспалась.

– Твой вратарь, очевидно, тоже, – фыркает Тереза, и я краснею. – Никакого секса перед играми. Уж ты-то должна знать!

Мне хочется одернуть ее и сказать, что он не «мой» вратарь. Но до чего же приятно звучит такая формулировка. И на минутку от нее теплеет в груди. Пока я, конечно, не вспоминаю, что между нами все кончено.

– Можешь больше не беспокоиться об этом. Все кончено, – тихо произношу я.

– Как тебя вообще угораздило связаться с «Пингвином»?

Пожимаю плечами.

– Я не знала, что он «Пингвин».

Тереза вскидывает бровь.

– Не знала?

Шумно выдыхаю.

– Мы не говорили… о работе, – выдаю я и тут же закрываю от стыда глаза.

– Что ж. Если ты стала бледная как смерть, потому что думаешь, что я буду тебя за это осуждать, то ты ошибаешься. Но знаешь, что я хочу тебе сказать?

– Очевидно, нет, Тереза. Мы знакомы не так давно, но я спешу тебе сообщить, что экстрасенсорных навыков у меня нет. Теперь ты в курсе.

Тереза прыскает от смеха, а затем серьезно произносит:

– Эм, если бы вас связывал лишь секс, то ему было бы наплевать, что ты из «Ракет». А судя по его рассеянности на льду, ему далеко не плевать. Или дело вообще не в том, что ты работаешь в команде соперников, а в том, что ты ушла, подорвав доверие к себе. Об этом ты не думала? Тебе нужно с ним поговорить, слышишь?

Слышу. Но боюсь, что уже слишком поздно…

Глава 32

The Score – Rush

Мэттью

Долбануться.

Когда я уже откинусь?

Вижу, что шайба летит мне в лицо, и даже не пытаюсь уклониться. Пусть шандарахнет мне в висок, чтобы я сознание потерял, а еще лучше впал в кому.

До конца игры три минуты. А счет 5:3. И если я обычно говорю, что «Пингвины» погано играют, то сегодня я скажу, что погано играю и я. Я всегда был собран и выкладывался на полную. Но сейчас просто хочу поскорее закончить, снять эту тяжеленную кипу, принять горячий душ и сдохнуть.

Рев трибун меня уже не интересует, как и атака нападающего «Ракет». Я удивлен, что меня до сих пор не убило шайбой. Наверное, это из-за тренера. Он наверняка молится, чтобы именно ему досталась такая честь – придушить меня собственными руками, ну, или толкнуть под выравнивающий покрытие комбайн. В целом тоже неплохо.

Звучит финальная сирена, и я пулей вылетаю из ворот, направляясь к скамейке. Мельком замечаю Эмили, обсуждающую что-то с корреспондентом ESPN. Она улыбается, и сердце тут же пропускает удар, а в глазах все мутнеет от ярости. Отворачиваюсь и пролетаю мимо, сразу в раздевалку.

Это был худший матч за всю мою карьеру. И, честно говоря, мое эмоциональное состояние сегодня тоже худшее за всю мою жизнь.

Я был так разбит разве что после смерти матери. Но даже тогда я вышел на лед и сделал все, что было в моих силах, чтобы «Орлы» победили.

В то время я играл за местный клуб «Орлы Лос-Анджелеса». Они задрафтовали меня сразу же после школы и научили всегда бороться до последнего. Это один из лучших клубов НХЛ, и для меня было большой честью защищать их ворота. Но после того как я потерял единственного близкого человека, я больше не мог оставаться там, где все напоминало о маме и о том, что я отдавал арене все свои эмоции и возвращался домой к ней без них.

Наверное, именно тогда я задумался о том, а нужен ли мне вообще этот хоккей. Но бросить его не смог. Это единственное, что осталось в моей жизни. Лед стал единственным местом, где меня кто-то ждал. Поэтому я возвращался сюда снова и снова.

Но сейчас я чувствую на льду лишь раздражение. Хотя грех жаловаться, ведь раздражение – это тоже эмоция.

В раздевалке царит тишина. Я знаю, что вся команда хочет меня прикончить, но почему-то молчит. Если честно, я был бы рад, если бы кто-нибудь уже сделал это. Но затевать драку я точно не собираюсь.

Сбрасываю кипу и иду в душ. Горячая вода помогает немного расслабиться. Прижимаюсь лбом к стене и пытаюсь понять, какого черта мне делать дальше.

Эмили сказала, что это не было коварным планом, но верится с трудом. Дурацкая карта, дурацкий поцелуй, и вот она в моей постели. Вся такая милая, маленькая и хрупкая. А еще до ужаса сексуальная. И, черт побери, моя. Я уже почти признал, что чертов Купидон и в самом деле заставил меня поверить в любовь. Но как же я ошибался.

Боже. А я ведь и в самом деле начал думать, что влюбился в Эмили.

Наш вчерашний разговор, как мне показалось, сблизил нас. Душевно. А затем и физически. Черт, это был самый эмоциональный секс за всю мою жизнь. У меня никогда не было такого: сумасшедшей страсти, когда из головы напрочь вылетают мысли о защите, срывания одежды и подобной ерунды, когда весь горишь, а стояк такой, что больно. Никогда до прошлой ночи.

Если бы еще неделю назад кто-то рассказал мне, что он переспал с девушкой, а затем понял, что влюбился, и все это за каких-то несколько дней, я бы покрутил у виска и громко заржал.

Но когда этот кто-то – я, уже не так смешно.

Ни капельки.

Эмили

Болельщики на трибунах ликуют. Их оглушительный рев проносится по ледовой арене после того, как прозвучала финальная сирена. Из динамиков играет песня «Ракет», которую тут же подхватывает фанатский сектор, размахивающий шарфами. На льду тоже происходит какое-то сумасшествие. Команда сбрасывает шлемы, обнимает друг друга, набрасывается на вратаря. Даже наш тренер, у которого всегда невозмутимое лицо, улыбается так широко, будто мы в плей-оффе победили, а не в обычном второсортном матче.

Но я могу смотреть лишь на Мэттью, стремительно покидающего лед. Мое сердце разрывается от боли, озером разливающейся внутри. Сердце бьется