при этом оставаться незамеченным. Если же этот юноша вдруг станет императором, его лицо будут узнавать в любом уголке империи – если не лично, то по изображению на монетах.

Хочу ли я стать императором? Смогу ли я им быть? Это два разных вопроса.

Я шел, не разбирая дороги, и постепенно вышел к ближайшему к Палатину Целийскому холму. Его покатый склон словно манил к себе, и я стал подниматься. В тени олив и кипарисов идти было не так утомительно, и, что радовало, людей здесь было гораздо меньше, чем на Форуме.

«Думай», – говорил я себе, а в голове крутилось одно слово: император, император, император.

Дома по обе стороны дороги стояли просторные и богатые, но не такие, как особняки аристократов с их показной роскошью. Здесь селились магистраты, преуспевающие торговцы и вышедшие в отставку генералы. Не обязательно быть императором, чтобы безбедно жить в таком приятном месте. Я шел, погруженный в свои мысли, и тут услышал гомон спускающейся по улице толпы. Встряхнувшись, я увидел, что все в траурных одеждах, и вдруг понял: улица мне знакома. Стены цвета охры, кипарис… Я уже бывал здесь, но когда? Когда? Не сбавляя шага, я приблизился к процессии, и когда поравнялся с ее концом, из дома вынесли гроб. Дом – да, в этот самый дом меня приводил Аникет. Дом Александра Гелиоса. Я остановился и склонил голову в знак уважения к покойному.

Знак. Это был знак свыше. И не над чем ломать голову и задаваться вопросом: как случилось, что я оказался здесь именно в этот день? Одна эпоха завершилась. Ушел последний из детей Клеопатры. Но разве в моих жилах не течет кровь Антония? Их история не заканчивалась – скорее обретала новое начало.

У меня сохранилась монета, подарок Гелиоса. Ее монета. И в этот момент я будто бы снова услышал его голос, услышал слова, которые навсегда запечатлелись в моей памяти: «Передаю и доверяю тебе ее – ее мечты и амбиции».

Как бы поступила Клеопатра? Стала бы колебаться, если бы судьба дала ей шанс стать императрицей?

XXVIII

Между первым упоминанием о возможном деянии и его совершением я оказался в странном мире, где всё словно зависло в пустоте и лишь изредка перемежалось отрезками нормальной жизни. Ночами я лежал без сна, ворочался, обуреваемый тревогой, и все лишь для того, чтобы пробудиться, словно в забытьи, и снова почувствовать, как память впивается в меня своими острыми клыками. Я вскакивал с постели и торопливо одевался, как будто дневной свет и шелка могли стереть из памяти приснившийся кошмар.

И все это время нас, словно купол, накрывало некое подобие нормальности. Семейные ужины, наставления Сенеки, походы в город с Тигеллином… все это никуда не делось. Хотя плотские утехи уже не радовали меня, как прежде. Я продолжал овладевать навыками колесничего, а вот уроки музыки брать перестал – не хотелось смешивать красоту с грязными временами.

Мать втянула меня в решение крайне неприятных задач, и я не осмелился ей перечить. Признаюсь, на тот момент я не был уверен, что она и меня не планирует уничтожить. И вот однажды я стоял перед матерью в ее покоях. В покоях Августы, куда я крайне редко осмеливался зайти. Пол из черного мрамора отражал инкрустированные золотом стены. Кушеток было великое множество и на любой вкус: на ножках из слоновой кости; со спинками из резного дерева; такие высокие, что без подставных ступенек не забраться; или вполне низкие, чтобы, напившись, свалиться с них без каких-либо последствий. В общем, обстановку здесь было не сравнить с ее аскетичным существованием на Понтии.

– Да, мне нравится быть Августой, – сказала мать, словно прочитав мои мысли, и это не прибавило мне уверенности в себе. – Говорят, имущество и репутация ничего не стоят, но, поверь, так говорят только те, кто не имеет ни того ни другого.

– Полностью согласен. Моя постель сейчас гораздо удобнее, чем та, на которой я спал на вилле тети Лепиды.

Вот только там я спал спокойнее.

Улыбка оживила лицо матери. Ее глаза сияли.

О боги, мы даже думали одинаково. Но это и немудрено, между нами всегда была особая связь, нам и слов не надо – мы с тобой как одно целое.

Тогда почему ты внушаешь мне страх? Или я сам себя боюсь? И почему мне снятся эти постыдные сны? Они и днем преследуют меня, причем такие реалистичные, что я ощущаю тепло твоей кожи на своих ладонях. Нет, мы с тобой разные, мы с тобой – два абсолютно разных человека.

Мать подошла ближе и протянула мне кубок со свежевыжатым виноградным соком. И конечно, этот кубок был из чистого золота.

– Хочу поговорить о твоей тете Лепиде, – сказала она.

Я почувствовал невероятное облегчение. Не о Британнике. Не о Клавдии. И не об Октавии.

– И что Лепида?

– Я затеваю суд и хочу, чтобы ты дал против нее показания.

– Суд? Для чего тебе это?

Мать отвернулась – грациозно, как только она умела, – и глянула на меня через плечо:

– Лепида опасна. Она плетет заговоры против меня и против Клавдия. Она не простит ему смерти дочери и мужа. Ее надо остановить.

Я уже давно пытался понять, почему тетя не обратила свой гнев на Клавдия, притом что Мессалина заслуживала своей участи. В глазах матери дочь всегда невинна. Мне стало смешно от того, как яростно мать изображала из себя защитницу Клавдия. Возможно, убийство Клавдия было для нее чем-то вроде привилегии, и она не собиралась никому ее уступать.

– И как ты об этом узнала? – спросил я.

– От меня ничего не ускользнет. – Мать многозначительно на меня посмотрела. – В детали можешь не вдаваться, но тебя, вероятно, вызовут в качестве свидетеля.

– И в чем же ее обвинят?

Я бы не смог солгать. Не смог бы! Да и какой из меня свидетель, если я покинул ее дом более десяти лет назад?

– В колдовстве.

В преступлении, караемом смертной казнью.

– Я знаю, ты был свидетелем колдовства, когда жил у нее на вилле.

У меня даже тошнота подкатила к горлу от этого воспоминания… Маг вселяет в меня сны, которые должны передаться Клавдию и послужить спасению Силана.

– Маг у нас есть, он дал признательные показания, тебе остается лишь подтвердить то, чему ты был свидетелем.

Но все, чему я тогда был свидетелем, казалось вполне невинным. Лепида просто хотела спасти своего достойного и честного супруга, который отказал похотливой Мессалине, за что