одна из них была поставлена по мотивам той гравюры, что я подарил Мауве, – «Ясли в Вифлееме» Николаса Мааса. (Другая – с Рембрандта, «Исаак, благословляющий Иакова», с великолепной Ревеккой, которая проверяет, удалась ли ее хитрость.) Картина по мотивам Николаса Мааса была очень удачной в отношении света и тени и даже цветовой гаммы – но с точки зрения выразительности, по-моему, никуда не годилась. В ней совсем не было экспрессии. Я однажды наблюдал это своими глазами: не рождение младенца Иисуса, конечно, но рождение теленка. И я прекрасно помню, какая в этом была экспрессия. Той ночью в хлеву – в Боринаже – присутствовала девочка, загорелое крестьянское личико в обрамлении белого чепца, в ее глазах застыли слезы жалости к бедной корове, когда у той начались схватки и животное с трудом справлялось с родами. Это было невинно, священно, удивительно прекрасно, как картина Корреджо, как Милле, как Израэльс. Ах, Тео, почему бы тебе не послать все к черту и не стать художником? Дружище, ты сможешь, если захочешь. Я подозреваю, что в тебе кроется великолепный пейзажист. Полагаю, у тебя отлично получились бы березовые стволы, борозды на пашне или жнивье, снег, небо и т. д. Entre nous soit dit. Je te serre la main[105].Твой Винсент

Вот список голландских картин, которые будут выставляться во время Салона.

Израэльс, «Старик» (у него такая характерная голова, что, если бы старик не был рыбаком, получился бы Томас Карлейль, автор «Французской революции» и «Оливера Кромвеля»): сумерки, старый человек сидит дома перед камином, в котором догорает маленький брусок торфа. Хижина, где находится пожилой мужчина, темна, это старый домик с маленьким окном, прикрытым белой шторкой. Собака, состарившаяся вместе со своим хозяином, сидит подле него – два пожилых существа смотрят друг на друга, смотрят друг другу в глаза, собака и человек. А между тем мужчина, достав коробку с табаком из кармана брюк, набивает в сумерках свою трубку. Ничего более: сумерки, безмолвие, одиночество двух старых созданий, человека и собаки, их взаимопонимание, эта задумчивость мужчины – о чем он думает? Я не знаю, не могу сказать, но это должны быть глубокие, долгие раздумья о чем-то неизвестном мне, нечто из далекого прошлого, которое всплыло на поверхность; возможно, это стало причиной выражения его лица – грустное, довольное, покорное, оно напоминает о том знаменитом стихотворении Лонгфелло, которое заканчивается словами: «Но думать о юности будем мы долго». Мне бы хотелось, чтобы эта картина Израэльса выставлялась в паре с картиной Милле «Смерть и дровосек». Я определенно не знаю иной работы, кроме этой вещи Израэльса, которую можно сопоставить со «Смертью и дровосеком» Милле, никакого иного полотна, которое хорошо смотрелось бы подле этого. С другой стороны, я не знаю иного полотна, кроме упомянутой картины Милле, которую можно сравнить с этой работой Израэльса и повесить рядом. Более того, в своем воображении я чувствую острую необходимость поместить эти картины бок о бок, чтобы они дополняли друг друга. Полагаю, висящее рядом полотно «Смерть и дровосек» Милле – именно то, чего не хватает картине Израэльса: одна картина – в одном конце длинного узкого зала, другая – в другом, и чтобы в той галерее не было ни одной другой работы, кроме этих, и только этих двух.

Это прекрасный Израэльс, я, в общем-то, не смог смотреть ни на что другое – так он меня потряс. Хотя там был и еще один Израэльс, маленького формата, с пятью или шестью фигурами: семья рабочего, собравшаяся за столом.

Там был и Мауве: большая картина с изображением пинки, которую вытягивают на берег в дюнах, – это шедевр.

Мне никогда не доводилось слышать хорошей проповеди о смирении, и я даже не мог себе ее представить, пока не [увидел] эти картины Мауве и Милле. Это истинное смирение, не такое, как у священников. Эти клячи, бедные потрепанные клячи – черная, белая, коричневая, – стоят и терпеливо ждут, покорные, готовые ко всему, полные смирения, неподвижные. Вскоре им предстоит протащить тяжелое судно по еще одному, последнему отрезку пути, дело почти сделано. Остановившись ненадолго, они тяжело дышат, покрывшись потом, но не ропщут, не протестуют, не жалуются – ни на что. Это давно пройденный этап для них, многие годы тому назад. Они готовы и дальше смиренно жить и работать, но если завтра их отправят на живодерню, ничего не поделаешь – они покорно примут и это. Я вижу великолепную, высокую, практическую, тихую философию в этой картине; кажется, будто она говорит: savoir souffrir sans se plaindre, ça c’est la seule chose pratique, c’est là la grande science, la leçon à apprendre, la solution du problème de la vie[106].

Мне думается, что эта картина Мауве входит в число тех редких полотен, перед которым мог бы надолго задержаться Милле, бормоча себе под нос: «У этого художника есть сердце».

Были там и другие картины: должен признать, я на них почти не смотрел, мне хватило двух упомянутых выше.

Послушай, Тео, как ты думаешь, не скрывается ли в тебе прекрасный пейзажист? Мы оба должны были просто стать художниками, мы бы смогли заработать на хлеб. Чтобы рисовать людей, нужно быть тягловым быком или ломовой лошадью, человеком, привыкшим к тяжелому труду. Подумай хорошенько, старина.

Тео, будь лучше, чем Х. Г. Т.[107] Когда я с ним только познакомился, он был лучше, чем сейчас: он только-только стал большой шишкой и женился. Теперь он попался, он в ловушке. Чем дальше, тем больше он будет тайно сожалеть о многих, многих вещах, и ему придется это скрывать. Фокус в том, Тео, брат мой, что нельзя никому, кто бы он ни был, позволять сковывать себе руки, в особенности позолоченной цепью. Должен признать, цепь, которой опутан Терстех, очень красива, но, если хорошо подумать, его положению не позавидуешь. Как бы то ни было, быть художником полезнее для здоровья: самая большая сложность – это заработок, но, повторяю, ты, став пейзажистом, добился бы успеха быстрее, чем я, хотя и я тоже в конце концов преуспею. Но ты, если начнешь немедленно, догонишь меня, потому что человеческие фигуры сложны, дело идет медленнее. Ты должен понимать, что я говорю совершенно серьезно.

214 (184). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 2 апреля 1882, или около этой даты

Дорогой Тео,

несколько раз я садился за письмо тебе, но не мог заставить себя закончить, потому что хотел написать тебе о всевозможных очевидных причинах, почему, по моему мнению, тебе стоит стать художником. Но то, что я написал, мне не понравилось, и я не смог подобрать слова, которые были бы достаточно убедительными.

Твои возражения убедительны, но им можно противопоставить множество контрдоводов, которые все же перевесят. К тридцати годам ты можешь преуспеть как художник настолько, что тебя будут уважать. А к твоим работам – относиться серьезно. И в тридцать лет ты еще будешь молод. Благодаря тому, чему ты научился в «Гупиль и Ко», благодаря своему широкому кругозору в тебе есть то, что позволит нагнать многих, кто «начал рано». Ведь у них зачастую случается многолетнее бесплодие, когда они остаются на одном уровне, а тот, кто энергично начинает в более зрелом возрасте, минует эту стадию. Художник – достойная профессия, позволяющая заработать достаточно денег на жизнь, такая же, как, например, кузнец или врач. В любом случае художник – полная противоположность рантье, и, как я уже сказал, если проводить параллель, у него больше сходства с кузнецом или доктором. Ты как раз пишешь об этом, а я прекрасно помню то время, когда ты сказал, что мне следует стать художником, – я тогда считал это занятие весьма неподобающим и слышать об этом не желал.

Отбросить сомнения меня заставила доходчиво написанная книга Кассаня о перспективе – «Guide de l’Abc du dessin», через 8 дней после прочтения которой я нарисовал внутреннее убранство кухни: печка, стул, стол и окно – все на своих местах и в правильном положении, хотя раньше мне казалось магией или случайностью, если рисунок получался объемным и с верной перспективой. Нарисовав