лотарингцев он стоял лицом к лицу с тремя-четырьмя жестокими предрассудками, с которых мы в Париже имеем лишь бледные копии: Генрих V, дворянство, плутовство. И глупость, и убеждение в том, что гуманность к простому народу – почти преступление. Ни одной из этих высоких истин, которые составляют кредо Сен-Жерменского предместья и не позволяют безнаказанно оскорблять себя, Люсьен даже слегка не задел своей веселостью.

Дело в том, что в глубине души Люсьен, как человек благородный, относился с беспредельным уважением к несчастному положению окружавших его молодых людей. Четыре года назад они из верности своим политическим убеждениям и укоренившемуся образу мыслей отказались жить за счет государственного бюджета, хотя это было почти необходимо для их существования. Они потеряли еще больше: единственное на свете занятие, которое могло избавить их от скуки и благодаря которому они чувствовали себя на своем месте.

Женщины решили, что Люсьен вполне приличен. Первой произнесла это сакраментальное слово госпожа де Коммерси, сидевшая в части зала, отведенной для самой высшей знати. Там собралось семь-восемь дам, относившихся с презрением к этому обществу, которое, в свою очередь, презирало весь остальной город, наподобие того, как императорская наполеоновская гвардия в случае мятежа внушала бы страх армии 1810 года, заставлявшей трепетать всю Европу.

Столь безапелляционное заявление госпожи де Коммерси почти возмутило золотую молодежь Нанси. Эти изящные господа, умевшие красоваться на порогах кафе, очутившись на балу, обыкновенно умолкали и проявляли лишь талант энергичных и неутомимых танцоров. Увидев, что Люсьен против обыкновения столь разговорчив и, главное, что его слушают, они стали уверять, что он слишком шумлив и очень неприятен, что эта крикливая любезность, может быть, и в почете у парижских буржуа и у лавочников улицы Сент-Оноре, но никогда не будет производить хорошего впечатления в высшем обществе Нанси.

Однако успех, которым продолжали пользоваться остроты Люсьена, опровергал заявление этих господ, и они ограничивались тем, что с видом печального удовлетворения повторяли друг другу: «В конце концов, он всего-навсего мещанин без роду без племени, обладающий только личным дворянством, которое ему дают погоны корнета».

Слова отставных лотарингских офицеров были отголоском великой распри, омрачающей девятнадцатый век: ненависти родового дворянства к служилому.

Но ни одна из дам не думала об этих скучных вещах: в ту минуту все эти женщины были выше жалкого культурного уровня, над которым не в силах подняться ум провинциала-мужчины. Ужин блестяще закончился шампанским; оно придало больше веселости и свободы манерам гостей. Что же касается нашего героя, он был сильно взволнован теми нежными намеками, с которыми, прикрываясь веселостью, он посмел издалека обращаться к даме своего сердца. Впервые в жизни успех до такой степени опьянил его.

Когда все вернулись в танцевальный зал, госпожа де Шастеле стала вальсировать с господином де Блансе, которого, по немецкому обычаю, после нескольких туров сменил Люсьен. Танцуя, он с какой-то бесхитростной ловкостью, этой дочерью случая и страсти, сумел возобновить разговор в тоне глубокого уважения, который, однако, во многих отношениях походил на тон давнишнего знакомства.

Воспользовавшись котильоном, который ни госпожа де Шастеле, ни он не захотели танцевать, он сказал ей, смеясь и не слишком отступая от общего тона их беседы:

– Чтобы взглянуть поближе на эти прекрасные глаза, я купил молитвенник, я дрался на дуэли, я сблизился с господином Дю Пуарье.

Побледневшие в этот момент черты госпожи де Шастеле, ее недоумевающий взор выражали глубокое удивление, почти ужас. Услышав имя Дю Пуарье, она проронила вполголоса, словно не в состоянии была говорить громко:

– Он очень опасный человек!

Люсьен опьянел от радости: ее, значит, не возмущали причины, которыми он объяснял свое поведение в Нанси! Но смеет ли он поверить тому, что ему кажется?

Два-три мгновения длилось выразительное молчание. Люсьен не отрывал взора от глаз госпожи де Шастеле, потом решился ответить:

– Он очарователен, по-моему; без него я не был бы здесь. Впрочем, у меня есть одно ужасное подозрение, – с наивной неосторожностью добавил Люсьен.

– Какое? Что же именно? – спросила госпожа де Шастеле.

Она тотчас же поняла все неприличие такого прямого и непосредственного вопроса; она сказала это, не подумав. Она густо покраснела, Люсьен был поражен, заметив, что краска залила ей даже плечи.

Но оказалось, что Люсьен не может ответить на столь простой вопрос госпожи де Шастеле. «Какого она будет обо мне мнения?» – подумал он. В одну минуту выражение его лица изменилось, он побледнел, словно почувствовал сильную и неожиданную боль; его черты выразили ужасное страдание, которое причиняло ему воспоминание о господине Бюзане де Сисиле; он на несколько часов забыл о нем, а теперь этот образ внезапно возник перед ним снова.

Как! То, чего он добился, объяснялось лишь пошлым тяготением к мундиру, независимо от того, кто его носил! Жажда узнать истину и невозможность найти подходящее выражение, чтобы высказать эту оскорбительную мысль, повергли его в сильнейшее замешательство. «Одно слово может погубить навеки», – твердил он себе.

Неожиданное смущение, сковавшее Люсьена, тотчас же передалось госпоже де Шастеле. Она побледнела при виде жестоких мук, внезапно отразившихся на таком открытом, таком юном лице Люсьена и, несомненно, имевших к ней какое-то отношение. Черты молодого человека словно поблекли; глаза его, недавно горевшие таким огнем, теперь потускнели и, казалось, ничего не видели.

Они обменялись двумя-тремя незначительными словами.

– Ну так как же? – спросила госпожа де Шастеле.

– Не знаю, – машинально ответил Люсьен.

– Как, сударь, вы не знаете?

– Нет, нет, сударыня… Мое уважение к вам…

Поверит ли читатель, что госпожа де Шастеле, все более и более волнуясь, позволила себе совершить ужасную неосторожность, прибавив:

– Это подозрение имеет какое-нибудь отношение ко мне?

– Разве я задержался бы на нем хоть сотую долю секунды, – подхватил Люсьен со всем пылом первого глубоко прочувствованного горя, – если бы оно не имело отношения к вам и ни к кому другому на свете? О ком, кроме вас, могу я думать? И разве это подозрение не пронзает двадцать раз в день мое сердце с тех пор, как я в Нанси?

Подозрения Люсьена еще более подогрели зарождавшийся интерес к нему госпожи де Шастеле. Ей даже в голову не пришло выразить удивление по поводу тона, которым Люсьен произнес последние слова. Горячность, с которой он только что говорил с нею, и очевидная глубокая искренность его речей вызвали на ее смертельно бледном лице неосторожный румянец; она вся зарделась. Но смею ли я признаться в этом в наш чопорный век, сделавший лицемерие своим неизменным спутником, смею ли я признаться, что госпожу де Шастеле заставила покраснеть радость, а не те догадки, которые могли