ребенка художник, который, несомненно, мыслил лучше, нежели рисовал, стремился сочетать милую улыбку нежного возраста с челом, осененным высокими думами гения. Художник достиг того, что получилась странная карикатура – нечто невероятно уродливое.

Все дамы, входившие в бальный зал, торопливо пересекали его и спешили к портрету юного шотландца. Там они молча стояли с минуту, напустив на себя самый серьезный вид. На обратном пути лица их принимали более веселое, соответствующее балу выражение, и они шли здороваться с хозяйкой. Две-три дамы, направившиеся к госпоже де Марсильи прежде, чем к портрету, были очень сухо приняты и оказались в таком смешном положении, что одна из них сочла уместным почувствовать себя дурно. Люсьен не упускал ни одной подробности всего этого церемониала. «Мы, аристократы, – смеясь, думал он, – сплотившись воедино, не боимся никого, но зато сколько глупостей приходится видеть и при этом сохранять серьезность! Забавно, что эти два соперника, Карл Десятый и Людовик-Филипп, платя слугам народа народными деньгами, считают, что мы им чем-то лично обязаны».

Окинув взглядом всю картину бала, который был очень хорош, Люсьен из чувства признательности сел на стул у столика для игры в бостон графини де Коммерси, родственницы императора. В течение смертельно скучного получаса Люсьен слышал, как она раз пять-шесть сама себя так назвала.

«Тщеславие этих провинциалов внушает им невероятные идеи, – думал он. – Мне кажется, что я путешествую по чужой стране».

– Вы бесподобны, сударь, – сказала ему родственница императора, – и, конечно, мне не хотелось бы расставаться с таким любезным кавалером. Но я вижу девиц, которые желают танцевать. Они стали бы смотреть на меня враждебно, если бы я удерживала вас дольше. – И госпожа Коммерси указала ему несколько девиц из самых лучших семейств.

Наш герой мужественно примирился со своей участью: он не только танцевал, он разговаривал; он нашел несколько идеек, доступных пониманию умственно неразвитых молодых девушек, принадлежащих к провинциальной аристократии. Его отвага была вознаграждена единодушными похвалами госпож де Коммерси, де Марсильи, де Серпьер и др. Он почувствовал, что входит в моду. На востоке Франции, страны глубоко милитаристической, любят военные мундиры; и главным образом благодаря мундиру, который ловко облегал его и был почти единственным в том обществе, Люсьен стал самой блистательной особой на балу.

Наконец он добился контрданса с госпожой д’Окенкур; он проявил находчивость и блестящее остроумие. Госпожа д’Окенкур осыпала его горячими комплиментами.

– Вы всегда были очень любезны; но сегодня вы просто другой человек, – призналась она ему.

Эти слова услыхал господин де Санреаль, и вскоре бо́льшая часть молодых людей была восстановлена против Люсьена.

– Ваши успехи портят им настроение, – сказала госпожа д’Окенкур, и, видя, что к ней подходят господин Роллер и господин д’Антен, окликнула уходившего Люсьена. – Господин Левен, – позвала она его издали, – я прошу вас танцевать со мной первую кадриль.

«Очаровательно, – подумал Люсьен, – в Париже никто бы не посмел позволить себе такую вольность. Право, в этих далеких краях немало хорошего; люди здесь смелее нас».

Когда он танцевал с госпожой д’Окенкур, к ней подошел господин д’Антен. Госпожа д’Окенкур притворилась, будто забыла про обещанную ему кадриль, и стала извиняться перед ним в таких забавных и обидных для него выражениях, что Люсьен, продолжая танцевать с нею, делал невероятные усилия, чтобы не расхохотаться. Госпожа д’Окенкур явно старалась разозлить господина д’Антена, который напрасно уверял, что не рассчитывал на эту кадриль.

«Как можно позволять так обращаться с собой? – думал Люсьен. – На какие только унижения не толкает нас любовь!»

С Люсьеном госпожа д’Окенкур была очень любезна и, кроме него, почти ни с кем не говорила; но его огорчало положение бедного господина д’Антена. Люсьен направился в другой конец зала и стал вальсировать с госпожой де Пюи-Лоранс, которая тоже была с ним очень мила. Он пользовался успехом на балу, хотя был совсем плохим танцором; он это отлично знал и впервые в жизни находил удовольствие в танцах.

Он танцевал галоп с мадемуазель Теодолиндой де Серпьер, когда заметил в углу зала госпожу де Шастеле. Вся блистательная смелость, все остроумие Люсьена исчезли в мгновение ока. На ней было простое белое платье, и, не будь она богата, ее простой туалет показался бы очень смешным молодым людям, присутствовавшим на балу. В этом краю ребяческого тщеславия балы являются сражениями, и кто пренебрегает каким-нибудь преимуществом, слывет притворщиком. Госпожа де Шастеле, по мнению всех, должна была бы надеть брильянты. То, что ее выбор остановился на скромном, недорогом платье, казалось проявлением ее странностей, которые с видом глубокой скорби осуждал господин де Понлеве и втайне порицал даже робкий господин де Блансе, с забавным достоинством ведший ее под руку.

Господа эти не совсем ошибались. Отличительной чертой характера госпожи де Шастеле была полная беспечность. Под внешней серьезностью, которой ее красота придавала нечто величественное, скрывался счастливый и даже веселый характер. Ее высшим удовольствием было мечтать. Можно было подумать, что она не обращает никакого внимания на происходящие вокруг нее мелкие события; напротив, ничто от нее не ускользало: она все прекрасно замечала, и эти-то незначительные события и питали ее мечтательность, которую все принимали за надменность. От нее не ускользали никакие житейские мелочи, однако только очень немногое могло взволновать ее, важные же деловые вопросы ничуть не трогали ее.

Например, в самое утро бала господин де Понлеве сильно разбранил ее за то безразличие, с каким она прочла письмо, извещавшее ее об одном банкротстве. А немного времени спустя ее до слез взволновала встретившаяся ей на улице маленькая старушка, нищенски одетая, в выглядывавшей из-под лохмотьев рваной рубашке, с почерневшей от солнца кожей. Никто в Нанси не разгадал этого характера; только ее близкая подруга, госпожа де Константен, выслушивала иногда ее признания и часто смеялась над ними. Со всеми остальными госпожа де Шастеле говорила ровно столько, сколько надо было, чтобы поддержать беседу, но начать разговор самой всегда казалось ей непосильным трудом.

Обращаясь мыслью к Парижу, она жалела только об одном: об итальянской музыке, которая особенно располагала ее к мечтательности. Она очень мало думала о самой себе, и даже описываемый нами бал не мог надлежащим образом напомнить ей о той роли, которую она должна была разыгрывать, чтобы придать себе кокетливость, присущую, по общепринятому мнению, всякой женщине.

Когда Люсьен отвел мадемуазель Теодолинду к ее матери, госпожа де Серпьер сказала во всеуслышание:

– Что означает это белое муслиновое платье? Разве в таком виде следует являться в день, подобный сегодняшнему? Она вдова генерала, состоявшего при особе короля; она владеет состоянием, утроенным, даже учетверенным благодеяниями наших Бурбонов. Госпожа