нет договора, американцы раздевают, на хуй, по полной программе, ебут со страшной силой. Зачем ебут? Чтоб их самих с ритма не сбили. Упущенная выгода называется. Такая юридическая хуйня. А стрессы на здоровье отражаются. А ты как думаешь! Врач говорит: «Поосторожней. Носишься по свету: выставки-хуистовки, самолёты-хуёты, таможня-хуёжня, бляшки-хуяшки… О сердце подумай!». Слава Богу – пока молодцом. Без виагры.

Некогда сесть за стол, книгу написать. Руки чешутся. Богатый, блядь, жизненный опыт. У меня, знаешь, на все – истории, притчи, басни. Метафоры! Ты вот пишешь. Могу подбросить кое-что. В твоем духе.

Тебе точно понравится. Слушай: я многого добился в жизни. Вопрос – благодаря чего? Ответ – благодаря дипломатии. Возьми, к примеру, комара. Да не художника. Вообрази, какой у комара маленький хуй.

Представь, какая тоненькая струя течет, когда это насекомое ссыт. Так вот, моя дипломатия все равно что комариная струя. Ну как? Здорово? Не слыхал такого?

То-то! Ладно. Так и быть – дарю. Бери, пока не передумал. Пока добрый. Пользуйся. Выдавай за свое. Мне славы не надо. Обойдусь. Я скромный человек. Ну пока-пока…

На севере диком

Дмитрию Александровичу Пригову

В юные годы я путешествовал по Русскому Северу.

Две вещи поражали мое воображение: «дыханье старины глубокой» и обилие сторожевых вышек.

Однажды, проплутав по тайге изрядное количество километров, я вышел к обрыву. Внизу простирался буколический пейзаж, вернее, раскрывалась картина a là художник Нестеров. Озеро. Посередине озера – остров-гора. На горе – деревянная часовня. Лодка. В лодке горбатая старуха ловит рыбу. И поет грустную старинную песню.

Я спустился. В заброшенной деревушке оказался всего один обитаемый дом. В доме жил худой старик со старухой-рыбачкой. Я попросился переночевать.

В крошечной избе места не было. Зато по соседству, в заброшенной, оказался чудный сеновал.

На сеновале я нашел пакет из плотной бумаги. В пакете – стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами.

Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Или

Путешествуя по Русскому Северу, я ничего не планировал. Руководствовался принципом случайности. Делал, что левая нога захочет, и шел, куда глаза глядят.

Однажды из окна автобуса увидел деревню у дороги. Вышел. Зашел в первую попавшуюся избу. Попросил разрешения переночевать. Гостеприимная хозяйка водрузила самовар на огромный для небольшой избы стол, принесла томленное в печи молоко с темной пенкой и сушки. Я вытащил столичные лимоны, невиданные в тех краях. Один лимон выскользнул из рук и покатился под стол.

Я полез доставать и ахнул: над головой простиралось «Сошествие во ад». Оказалось, в деревне разрушили старинную церковь. Народ растащил кто что мог. Хозяину избы досталась капитальная храмовая доска. Чем не стол?

Вечером я почувствовал озноб и жар одно-временно. Стало тяжело дышать. Слег. Хозяйка уложила меня на здоровенный сундук с остатками росписи. По моей просьбе вскипятила в печи воду в чугунке. Поставила у изголовья. Я было вздумал дышать над паром, сделал неловкое движение и опрокинул содержимое чугунка себе на грудь. Наперекор всем мыслимым законам физики из положения «лежа на спине» в мгновение ока взлетел до потолка, чуть не разбив физиономию. От хозяйкиной мази с резким запахом дегтя боль слегка утихла.

О сне нечего было и думать. Я захотел посмотреть, расписан ли сундук изнутри. Открыл тяжелую крышку и увидел стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

На Севере диком местное начальство «гуляет» московского художника. Сидим на берегу озера (благо в тех краях их полно). Варим юшку. Пьем водку.

Рядом, в десятке метров от нас, бесшумно причаливает небольшая баржа. Подъезжает пятитонка с крытым брезентовым кузовом. Из кузова высыпают вохровцы с овчарками и автоматами. Становятся полукругом. Из трюма баржи в кузов пятитонки бегут зеки. Овчарки рвут поводки.

Ночую у пьяницы Андрюхи. В избе живет черный котик. Котик и Андрюха ненавидят друг друга. Первый шипит, второй метит в него валенком.

На сей раз хозяин с тяжелейшего похмелья. Выходной. Магазин закрыт. Спрашивает с тоской:

– Выпить есть?

– Нет.

Исчезает. Появляется через час с колбой в руках. В колбе – маслянистая дурно пахнущая жидкость:

– В школе в химическом кабинете взял. Как думаешь, выпью – умру?

– Умрешь!

Через десять минут что-то варит.

– Андрюх, что варишь?

– Отвар из сухой малины: как тяпну, сразу же запью. Может, жив буду! А?

Тяпнул. Запил малиной. И как ни в чем не бывало. Вынимает мешочек с махоркой. Вырывает лист из тетрадки. Отрывает кусок нужного размера. Крутит цигарку. Закуривает. Угощает меня табачком. Протягивает остаток тетрадного листа для самокрутки. Смотрю с интересом на бумажку.

– Андрюх, продай тетрадку.

– Да так забирай. Хошь все!

И вынимает из-под табуретки стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой.

На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

Русский Север. Монастырь. Излучина реки. Жара.

Устраиваюсь поближе к воде. Кавалькада. Мальчишки осаживают лошадей у берега. Раздеваются, не слезая. И устраивают «Купание красного коня».

Девочки-цыганки. Нарядные платья. Кольца. Браслеты. Цветы в волосах. Как инфанты Веласкеса.

Деревенский пацаненок. Протягивает кулек черники. Беру и спрашиваю:

– Скажи, в чем счастье жизни?

– В работе! – не задумываясь выпаливает дитя.

Разглядываю тетрадный лист, в который завернуты ягоды:

– Малыш, откуда листок взял?

Ведет в деревню. Сумерки. Солнце садится за луковицу монастырской церкви. Купол сияет лучами.

Пацаненок выносит из избы стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. Даю рубль. Иду к себе. Сдуваю пыль. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

В 1968 году я вступил в Союз художников. И сразу получил предложение поехать в командировку на Русский Север. Руководителем творческой группы был председатель Вологодского Союза художников чернобородый Икс. В состав группы вошли закадычные друзья – художники из очередной Куида-Пермской области Игрек и Зет. С последними у меня мгновенно установились дружеские отношения.

Два месяца мотались по Северу. Работали. Как-то я зашел в деревенский дом купить молока. И нарисовал портрет хозяйки – доброй краснолицей тети Клавы. Результат тете Клаве понравился, и она воскликнула:

– Прям Гурченко!

Ейный мужик, белорус Зайцев, все умилялся:

– Дети мои