Шрифт:
Закладка:
После обмена посланиями на рубеже 1933 и 1934 годов, в которых корреспонденты обсуждали «новый курс» Ф. Рузвельта, переворачивавший представления Бахметева о незыблемости американского индивидуализма и весьма негативно им оценивавшийся, переписка практически замерла, не считая одно-двухстраничных записок, содержащих рекомендации, мелкие просьбы или какие-либо пожелания. «Очевидно, переписываться нам с Вами больше не удается, — писал Маклаков пять лет спустя после их последнего по времени обмена объемистыми письмами и, как вскоре выяснилось, накануне новой мировой войны. — Оженивыся думает о жене[238], а неоженивыся — как угодить Господу. Я об Вас узнаю только от времени до времени по Вашим письмам к моей сестре…»[239]
Переписку прервала на шесть лет война.
После войны переписка возобновилась, хотя носила столь же спорадический характер. Поводом для ее возобновления послужило то, что Бахметев, без всякой просьбы со стороны Маклакова, переслал ему некоторую сумму денег. Деньги пришлись весьма кстати, поскольку, кроме всего прочего, сестра Маклакова сломала ногу и вообще чуть не умерла. Положение русских эмигрантов во Франции, тем более людей преклонного возраста, было, в особенности в первые послевоенные годы, незавидным. Из-за океана счастливцы, сумевшие выбраться в США еще до войны или вскоре после ее начала, сумели наладить вещевые и продуктовые посылки для своих компатриотов. Насколько убог был быт эмигрантов, даже таких сравнительно благополучных, «при должности» (глава «Офиса» по делам русских беженцев во Франции), как Маклаков, свидетельствует одно из послевоенных писем Ариадны Тырковой Бахметеву: «На днях я была у Маклаковых, когда М[ария] А[лексеевна] получила от Вашей жены посылку. И приятно, и грустно было смотреть, с каким удовольствием, с каким веселым аппетитом не только она, но и В[асилий] А[лексеевич] доставали и рассматривали одну вещь за другой. Как только показывался кусок мыла, экс-амбасадор накладывал на него свою лапу. М[ария] А[лексеевна] очень довольна, что платья Вашей жены точно на нее сшиты»[240].
Маклаков, благодаря своего заокеанского друга за помощь, вернулся к их давнему спору о соотношении прав личности и государства:
Из нашей с Вами переписки можно было бы составить не одну книгу, и очень актуальную. Но я не признаю, что Вы были правы. Этатизм расцвел не только в Европе, но и в Америке, ибо Нью Диль («новый курс» Рузвельта. — О. Б.) был тоже этатизмом и в нем я не вижу ничего реакционного, пока он не выходит за пределы дозволенного и умеет относиться с уважением к правам человека, который требует от государства элементарных забот о себе, «права на труд, права на достойное существование и т. д.» Все это — «права человека». Он переходит границы, когда «право» одного превращается в долг для другого; вопрос, как это сочетать, в чем «государство» ограничено перед правами человека, что государство не смеет делать — это та основная проблема государственности, от решения которой зависит будущее… свобода личности для меня состоит не столько в общем праве человека, сколько в их обеспечении; все зло в том, что право, объективное право, заменилось «волей» тех, кто управляет. Это исключает свободу. Это уже рабство, когда человек должен делать, что ему прикажут[241].
Маклаков время от времени делился своими размышлениями; предмет был все тот же — «права человека и государства». Права меньшинства, которому угрожает не только тоталитаризм, но и современное понимание демократии, по-прежнему оставались в центре внимания Маклакова; его беспокойство усиливалось такими тревожными, на его взгляд, процессами, как национализация частных предприятий в Англии лейбористским правительством, загнивание парламентской системы во Франции, усиливающееся влияние на Западе коммунистических идей.
Человеку, который понимал его лучше, чем кто-либо другой, Маклаков писал:
В мыслях мы с Вами идем одной дорогой, и я думаю, что мы одинаково смотрим на пропасть, куда все с разных [сторон] мы скользим. Тоталитаризм, советский режим — конечно, прямые наследники худших форм деспотизмов и самодержавий; все элементы его управлений имели зародыши там; он только воскресил и обострил старое. Герцен называл когда-то подобный режим Чингисхан с телеграфом; у современных Чингисханов не телеграф, а авионы, газы и атомные бомбы… Но и с другого конца, из лагеря свободолюбцев, человеколюбцев, из революционного лагеря — где боролись с деспотизмом, с полицией, с милитаризмом, пришли к тому же концу; это исполнение пророчества Достоевского, осуществление Шигалевщины[242].
Последний обмен письмами между бывшими послами произошел в феврале 1951 года. Маклаков обратился к Бахметеву по поводу сбора, организованного в Париже в пользу И. А. Бунина, «который очень плох, зарабатывать не может и средств не имеет». «Я ненавижу просить деньги, — писал он, — даже для хорошей цели; в таких просьбах есть элемент морального насилия над человеком»[243]. Тем более что к Бунину отношение было не у всех одинаковым.
Бахметев ответил сразу: «Дорогой Василий Алексеевич. Отвечаю на Ваше письмо о Бунине. Конечно, надо ему помочь. Наш фонд, через который я провожу все мои пожертвования, может [дать сбор] в пользу Бунина $100 (по тем временам немалые деньги. — О. Б.). Как только Вы мне сообщите, кому перевести деньги и как, мы немедленно сделаем необходимое. Обнимаю Вас дружески. Б. Бахметев»[244].
Это было его последнее письмо.
* * *
Интеллектуальное наследие Бориса Бахметева возвращается на его родину как нельзя более вовремя; его размышления об исторических судьбах России и о возможных путях ее преобразования звучат по-прежнему свежо и современно. Но, возможно, наиболее важен и интересен урок его жизни — ученого, инженера, дипломата, политика, предпринимателя, мецената, блистательного интеллектуала, человека дела, сумевшего реализовать себя и в России, и в Америке.
Тема царских сокровищ, якобы переправленных за границу последним российским императором, давно является излюбленным сюжетом многочисленных кладоискателей. О царских деньгах, хранящихся в английских, германских, американских банках, писали эмигрантские газеты еще в 1920‐е годы. Особенно модной эта тема стала в российской периодике 1990‐х годов, когда на страницах некоторых изданий стали появляться «достоверные» сведения о тоннах (!) золота, отправленных Николаем II за рубеж.
