Шрифт:
Закладка:
Наблюдения над американской жизнью привели Бахметева к выводу, что возможен «прочный политический и социальный строй, основанный на действительном народовластии, и что власть народа не противоречит прочному консервативному социальному укладу»[221].
Бахметев усматривал сходство между Россией и Америкой, хотя бы в необъятных просторах; он мечтал о будущем сотрудничестве двух держав. В письме к Г. Е. Львову в июне 1921 года он вспоминал об одной из бесед в Париже с А. Ф. Керенским. Бывший премьер поразил его замечанием, что «русские либералы и империалисты не понимают тех огромных международных возможностей, которые таит в себе идея сильной демократической России». Бахметев писал:
Я отдал дань политической прозорливости А. Ф., тем более, что никто другой, за все время моего пребывания в Париже, даже не приближался к подобному пониманию. В этих словах отразилась та же самая концепция, которая руководила здесь нами во всей нашей деятельности. Это то, о чем я так много беседовал лично с Вами; я продолжаю верить, что демократическая державность будет основой наших взаимоотношений с Америкой и что наше сотрудничество будет господствующим фактором будущих международных отношений[222].
Несмотря на свой «американизм», Бахметев был искренним русским патриотом, националистом (разумеется, его национализм был не «расовым» или этническим, а государственным) и «державником». Как ни парадоксально, под пленкой западничества отчетливо вырисовывался славянофил. Точнее, западничество и славянофильство составляли у Бахметева своеобразную амальгаму, как, впрочем, и у Маклакова. В этом плане его предшественником можно было бы счесть Герцена. Свое патриотическое «исповедание веры» Бахметев излагал и в письмах к Маклакову, но, возможно, наиболее отчетливо — в посланиях к последнему председателю Государственной думы М. В. Родзянко. Любопытно, что пребывание в Америке и наблюдения над американской жизнью еще более укрепили бахметевский патриотизм, который строился не на контрасте и не на отрицании американизма, а напротив, находя сходные черты в образе жизни и творческом потенциале русского и американского народов, Бахметев укреплялся в своей вере в Россию. Он писал Родзянко в сентябре 1921 года:
Я бесконечно верю в Россию. Свое вдохновение я черпаю в ее истории. Я не могу забыть, как маленькое, незначительное славянское племя на берегах Днепра и его притоков выросло, путем естественной колонизации, силой и настойчивостью народного гения, в величайшее континентальное государство. На протяжении 10-ти веков история нас била и пытала; но мы неуклонно развивались и через все испытания русский народ пронес свою религию, свой язык и свою культуру. Мое долговременное пребывание в Америке показало мне многое, чего нельзя понять, живя в России или в Европе; показало мне лабораторию и фабрику народного творчества, и это меня укрепило лишь еще более в моей вере[223].
Два года спустя Бахметев писал тому же Родзянко, в приподнятом тоне:
Я всегда верил в наше будущее, так как я верю в национальный гений и в коренные черты русского народа, который сковали и изуродовали в прошлом не присущими нам и чуждыми формами политической государственности. История России есть синодик борьбы и развития маленького племени с окружающими его врагами, врагами, стремящимися его поработить, физически ослабить, уничтожить и поглотить культуру. Этого не произошло, и мы выросли в огромнейшее по величине государство, и как я Вам уже писал, пронесли через века истории свою культуру, свою религию, свой язык. Отличие России от других славянских племен заключается в том, что наша государственность и наша нация есть славянско-варяжская нация; как нынешняя Великобритания выросла из оплодотворения кельтских и других основных племен норманнским нашествием, так и наше государство получило великодержавный гений от нордических пришельцев, называемых в прошлом варягами. Мы соединили мягкий славянский гений с нордической способностью к государственному строению, но наша стихия есть стихия индивидуализма и роста снизу. Эта стихия была разрушена в начале XVIII века, и за это нарушение мы заплатили большевизмом[224].
В переписке Бахметева и Маклакова 1920 года возникает еще одна тема, ставшая постоянной в последующее десятилетие, — это вопрос о возможности внутренней эволюции большевизма и о том, как этой эволюции может способствовать эмиграция. Определенные надежды вселил переход к нэпу. Однако вскоре характер экономического развития страны стал внушать серьезные сомнения в том, что началось долгожданное «оздоровление».
Маклаков опасался, что в России
началось не серьезное производство работы, при которой и рабочий и собственник и тот, кто у них покупает, почувствовали связь их интересов, а исключительно спекуляция и нелепое и неприличное проживание даром заработанных денег. Когда смотришь на то, что там делается в области работы и торговли, то невольно боишься, что через скорый промежуток времени собственность и капитал, на которые пока возлагаются такие надежды, покажут себя в таком отвратительном виде, что это вызовет новый и на этот раз гораздо более обдуманный и серьезный прилив ненависти к капиталу и буржуазии[225].
Бахметев более спокойно относился к периоду «хищнического капитализма», считая его неизбежным:
Впереди — огромные возможности. Но если мы не дерзнем и снова окажемся позади, то поле останется безраздельно за большевиками. Что же дальше? Троглодитный период? Я думаю, что при всяких обстоятельствах в результате придут Колупаевы и Разуваевы и что их-то правительство и будет началом прочного благосостояния и процветания[226].
Корреспонденты пристально следили за происходящим в России; они сразу же и совершенно правильно определили значение процессов, которые начались в стране в конце 1927 — начале 1928 года, то есть кризиса нэпа и наступления советской власти на крестьянство. Бахметев, отметив, что нэп себя изжил, точно определил, что суть происходящего коренится в политике, а не в экономике; установив господство «в главнейших областях народного хозяйства», «диктаторская власть не может чувствовать себя прочно и спокойно, поскольку главная отрасль хозяйственной жизни страны — земледелие, зависит в конечном счете от доброй воли многих миллионов индивидуальных крестьянских хозяев». Бахметев справедливо указал на «кризис хлебозаготовок» 1927 года как толчок к началу наступления на крестьянство.
