нужно притормозить и перевести дух. Ты не представляешь, как изматывает пребывание здесь. „Красный Крест“ уже насчитал сорок пять тысяч погибших. Пятнадцать сотрудников ООН числятся пропавшими без вести. Их ищут под завалами. Мертвых складывают на улицах. Не хватает рук. Вероятно, дело в том, что в твое отсутствие мне все кажется еще более тяжелым, не знаю. Прошлой ночью мы с Зигфридом возвращались в лагерь и увидели парня нашего возраста, сидящего на тротуаре и плачущего. Он потерял всех. Тут рыдают многие. Но этого ровесника мне стало так жаль… очень жаль. Он говорил с нами по-креольски и немного по-испански, и я мог пообщаться с ним на своем кое-каком испанском. Руины позади были его домом, а его жена и ребенок наверняка под ними. Парень не мог сдержать рыданий. Он обнял нас, и мы отвезли его в центр „Красного Креста“.

Ночью я заметил, что, выпив пару лишних „Будвайзеров“, слишком много плачу на плече Зигфрида. (Тогда он назвал меня педиком и сделал мне неприличное предложение. Ему удалось добиться от меня первой улыбки за день. Кстати, он опять безумно влюбился – в местного медбрата.) Я почти не спал прошлой ночью и много чего прокрутил в голове. Много.

Приходится писать на скорую руку, связь у нас работает максимум десять минут… Марина, знаю, что об этом мы толковали от случая к случаю. Но на этот раз – серьезно. Я хочу делить с тобой четыре стены. Мне это крайне нужно; у меня должно быть место, где можно остановиться и перевести дух, где я мог бы забыть о странном мире, в котором мы живем. Мы с тобой путешествуем по свету уже пять лет. И, конечно же, я хочу продолжать работу с „Врачами без границ“, поскольку не вижу себя ни в какой другой сфере. Но хочу возвращаться в собственный дом, а не к родителям, хотя они прекрасные люди. Нам нужен свой дом. Не знаю, зачем я тебя послушался, и мы упустили квартиру в Пренцлауэр-Берге.

Марина, понимаю, что ты не хочешь ехать на Гаити, а если решишься, то только из-за меня. Но почему бы тебе меня не дождаться? В июне я приеду, и мы сможем побыть вместе пару месяцев в доме, который ты унаследовала. И, наконец, определиться с нашим будущим постоянным местом. Мне оно очень нужно, но вместе с тобой. Навсегда.

Любящий тебя,

Матиас».

От: [email protected]

Дата: 8 февраля 2010

Кому: [email protected]

«Матиас, позвони мне по „Турайе“[29]. Не знаю, в какое время ты находишься в базовом лагере. В Вальдемосе моя соседка – немка по имени Урсула, позвони ей домой. Я бываю на месте с пяти утра до трех пополудни, а вечером с восьми часов. Номер ее телефона: + 34 971 22 95 03».

Марина отправила письмо, не закончив его словами прощания.

Она заглянула в симпатичный уютный номер «Маленького Отеля Вальдемосы». Увидела Габриэля, стоявшего на коленях перед камином. Он вынимал сосновые и миндальные поленья из плетеной корзины и бережно укладывал их внутри, где уже лежали оливковые веточки. Подсунув под них старую газету, достал из кармана вельветовых штанов коробок спичек. Чиркнул одной и бросил в оливковые ветки. После них огнем занялась сосна и следом древесина миндаля. Самодельными мехами Габриэль раздул огонь. Затем, как всегда под вечер, уселся у камина перед окном, соблюдая свой ежедневный ритуал: насладиться тем, как зимнее солнце уходит за горы Трамонтана.

– Ты счастлива?

– Даже не знаю, что тебе ответить, – призналась Анна, пригубив белого вина.

Морские волны разбивались вдребезги в нескольких метрах от крошечного скромного ресторана в Сольере, который выбрал Антонио. На столах – старые, в красную и белую клетку, скатерти. Свежая рыба и местное белое вино, очень холодное. Излюбленное место ужина рыбаков с хорошим вкусом.

– А ты? Ты счастлив?

– Это называется отпасовать мяч, – с улыбкой ответил Антонио. – Оглядываясь в прошлое, могу сказать, что добился желаемого. Повидал мир. Обзавелся дочерью, а теперь, кажется, возвращаюсь к истокам. Да. – Он сделал паузу. – Я счастлив или, по крайней мере, спокоен. А в пятьдесят лет и это немало.

Антонио отхлебнул глоток вина и поставил бокал на стол.

– Почему ты не отвечала на мои письма? – продолжил Антонио, глядя ей в глаза.

Покраснев, Анна положила на тарелку нож и вилку.

– Какие письма, Антонио? – спросила она, понизив голос.

– Я слал тебе по одному каждую неделю, каждую, Анна. На протяжении трех месяцев. Не говори мне, что ты их не получала. Сначала открытки из каждого порта, в которые мы заходили перед пересечением Атлантики, а потом многие страницы писем. Но ты на них так и не откликнулась.

– Я никогда ничего не получала, Антонио. Клянусь тебе, – ответила она поспешно и искренне.

– Улица Альбениа, 33, Сон-Вида. Прошли годы, а я все еще помню твой адрес.

Анна кивнула – да, это ее домашний адрес. Был бабушкин, потом ее родителей, а теперь ее. По которому она продолжала жить с мужем и дочерью. И никогда не покидала те четыре стены.

– Да я же не получила ни одного письма. Клянусь… И чувствовала себя такой беспомощной. Не знала, куда тебе писать. Ну поверь мне, ради бога.

Анна на секунду опустила глаза, вспомнив мучительную боль того года без Антонио, когда она ничего о нем не знала.

– Ну куда я могла тебе слать письма? Однажды мы с отцом прошли на лодке возле С’Эстаки, но я не осмелилась попросить его причалить. Могла бы расспросить твоих родителей, но подумала: они будут недовольны. Не знаю…

Антонио хранил молчание; в такое верится с трудом. Какая-то нереальная любовная история втюрившегося скромного моряка и девушки из высшего общества. Не получая ответных писем, он убедил себя, что это и стало причиной разрыва.

– Наверняка – моя мать, – с оттенком злобы произнесла Анна, устремив взгляд на темные волны перед собой. – Не думаю, что отец мог совершить что-то подобное.

Теперь бесполезно пытаться выяснить, кто же брал письма тридцать лет назад. Интуиция подсказывала верно: послания прятала мать. Ана де Вилальонга четко представляла будущее своей дочери. И рыбак из трущоб не вписывался в ее план.

– К тому же я была трусихой, – призналась Анна, снимая с матери часть вины. Она хотела быть честной и с собой, и с ним. Потому что только она была виновата в том, что не оказалась на той яхте, и тем самым разорвала отношения навсегда.

– Я эгоист, – брякнул Антонио, словно