знаю. Именно поэтому он так сказал.

– Кому какое дело до его чувств? Все твои проблемы от этого, Мер: ты слишком много печешься о других людях. Чего хочешь ты сама?

Этот вопрос Мередит не задавала себе много лет. Она поступила в тот колледж, который был им по средствам, а не в тот, куда хотела; вышла замуж раньше, чем собиралась, поскольку забеременела; вернулась в «Белые ночи», потому что отцу нужна была помощь. Делала ли она хоть раз то, чего хотела сама?

Ей почему-то вспомнились первые дни работы в питомнике, когда она открыла сувенирную лавку и выставила там товары, которые ей так нравились.

– Ты со всем разберешься, Мер. Я уверена. – Нина встала и обняла ее.

– Спасибо. Правда. Ты помогла мне.

Нина снова села на диван.

– Помни об этом, когда я в следующий раз сожгу кастрюлю или оставлю бардак на кухне.

– Постараюсь, – ответила Мередит, приподнимаясь, чтобы чокнуться. – За новое начало!

– За такое я точно выпью, – сказала Нина.

– Да ты за что угодно готова выпить.

– Чистая правда. Одна из моих лучших особенностей.

В следующие два дня мать замкнулась в себе, стала уже не молчаливой, а каменной и даже отказывалась спускаться на ужин. Нина могла бы расстроиться или попробовать как-то повлиять на это, но слишком хорошо понимала причину перемены. Все трое ощущали себя одинаково, и даже Нина все меньше думала о сказке.

Приближался папин день рождения.

Начался он с особенно яркого рассвета и сияющего голубого неба.

Нина сбросила одеяло и вылезла из кровати. Именно ради этого дня она и вернулась домой. Конечно, вслух никто о нем не говорил – обсуждать свою боль в их семье было не принято, – но неизбежность этого дня все время нависала над ними.

Подойдя к окну спальни, Нина выглянула наружу. Яблони словно танцевали: в лучах солнца блестели мириады зеленых листьев.

Она сгребла с пола одежду, торопливо натянула ее и вышла из комнаты. Хоть она и не знала, о чем можно говорить с матерью в такой трудный день, оставаться наедине со своими мыслями – и воспоминаниями – ей не хотелось.

Она пересекла коридор и постучала в дверь:

– Ты уже встала?

– На закате, – ответила мать, – увидимся на закате.

Разочарованная Нина спустилась на кухню. Она быстро позавтракала и направилась к дому сестры, но обнаружила там только хаски, которые спали на залитой солнцем веранде. Мередит, очевидно, ушла на работу.

– Вот блин.

Поскольку меньше всего на свете Нина хотела бродить по пустому дому в день рождения отца, она вернулась в «Белые ночи», взяла из миски на столике в прихожей ключи от машины и поехала в город, чтобы чем-нибудь занять себя до заката. По дороге она время от времени останавливалась и делала снимки, а в полдень пообедала калорийной американской едой в закусочной на Мэйн-стрит.

К восьми пятнадцати она вернулась в «Белые ночи» и, повесив сумку с камерой на плечо, двинулась в дом. Мередит возилась на кухне с духовкой.

– Привет, – сказала Нина.

Мередит обернулась:

– Я приготовила ужин. И стол накрыла. Наверное… надо потом…

– Да, – Нина подошла к застекленным дверям и выглянула в сад. – Какой у нас план?

Мередит встала рядом и приобняла сестру за плечи.

– Наверное, просто откроем урну и развеем прах. Если хочешь, можешь сказать пару слов.

– Это ты должна что-то сказать, Мер. Я не оправдала его ожиданий.

– Он обожал тебя, – возразила Мередит, – и очень тобой гордился.

Нина с трудом сдержала слезы. В небе над питомником будто переплетались нежно-розовые и светло-сиреневые ленты.

– Спасибо, – сказала она, прижавшись к сестре. Бог знает, сколько они простояли так в обнимку, не говоря ни слова.

Внезапно раздался голос матери, возникшей на пороге кухни:

– Пора.

Нина отступила от Мередит, и они одновременно повернулись к матери.

Та стояла в дверях и сжимала в руках деревянную шкатулку, инкрустированную слоновой костью. В нарядной блузке из фиолетового шифона и канареечно-желтых льняных брюках она выглядела непривычно. Вокруг шеи мать повязала красно-синий платок.

– Он любил яркие краски, – объяснила она, – надо было чаще так наряжаться… – Отведя с лица прядь волос, мать посмотрела в окно, на заходящее солнце. – Держи, – она пронула Нине шкатулку.

Это была всего лишь коробка с прахом – не сам папа и даже не последняя память о нем. Нина знала, что это глупо, но когда она приняла шкатулку из рук матери, вся боль, которую она в себе заглушала, захлестнула ее с головой.

Было трудно даже шевельнуться. Мать и Мередит на кухне уже не было, они вышли наружу через двери в столовой. Нина медленно последовала за ними.

Сквозь открытые стеклянные двери ворвался прохладный ветерок, пощекотал ей щеку и наполнил комнату тонким яблочным ароматом.

– Нина, пойдем, – позвала Мередит с улицы.

Нина подхватила камеру и вышла в сад.

Мередит с матерью напряженно замерли у железной скамейки под ветвями магнолии. Новая колонна, освещенная заходящим солнцем, казалась охваченной ярким пламенем.

Нина поспешила к ним через лужайку, слишком поздно сообразив, что трава скользкая. Все произошло за секунду: она споткнулась о камень, потеряла равновесие и, безуспешно пытаясь удержаться на ногах, выпустила шкатулку из рук. Коробка ударилась об одну из медных колонн и раскололась.

Нина почувствовала во рту вкус крови. «Нет, нет, нет», – без умолку повторяла Мередит, пока она в полном оцепенении продолжала лежать на земле.

Наконец мать, бормоча что-то по-русски, помогла ей подняться. Ее голос звучал удивительно ласково.

– Я уронила шкатулку, – произнесла Нина, отирая лицо и размазывая грязь по щеке. На глаза у нее навернулись слезы.

– Не плачь, – сказала мать. – Представь, что он сейчас с нами. Он бы сказал: Ну и чего же ты, Аня, откладывала до темноты?

Лицо ее внезапно озарилось улыбкой.

– Назовем это «метанием праха», – хмыкнула Мередит.

– Нормальные семьи развеивают, а мы рассыпаем, – подхватила Нина.

Мама залилась смехом. Сперва Нина ахнула от неожиданности – настолько непривычным был этот звук, – а потом тоже стала смеяться.

Они долго хохотали, стоя посреди зимнего сада, в окружении яблонь, – и лучшего способа почтить память отца нельзя было и придумать. Мама и Мередит вернулись в дом, а Нина задержалась в саду, чтобы полюбоваться в тишине цветущей магнолией, чьи бархатные белые лепестки были присыпаны серым прахом.

– Ты слышал, как мы смеемся? Раньше мы никогда не делали этого вместе. Это все ты, папа…

Нина готова была поклясться, что в этот миг он был рядом с ней, что сквозь шелест листвы она слышала его дыхание. Она представила, что он мог сказать ей сегодня.