всех моих рассказов он в наименьшей степени отступает от привычных канонов. Затем я написал «Безмолвие Господа Бога» — здесь уже присутствует моя собственная манера. <…> Это типичное произведение молодого пылкого писателя, исполненного идей, которые он считает философскими. Некоторые лирические места мне до сих пор нравятся, и я от них не откажусь, несмотря на некоторую общую неуклюжесть построения. Этими тремя рассказами я и начал свой путь.

— Какие влияния ты испытывал на начальном этапе?

— Если самый первый написанный мной рассказ, «Святочная история», был вдохновлен Леонидом Андреевым, то в «Безмолвии Господа Бога» ощутимо духовное влияние Райнера Мария Рильке, его «Рассказов о Господе Боге» прежде всего.

В Гвадалахаре, где проходило творческое становление Арреолы, он познакомился с Луи Жуве, который пригласил его в Париж. Это произошло в 1945 году.

— Эта поездка, — рассказывает Арреола, — была не столь продолжительной, как планировалось, но она имела для меня необычайные последствия. Моя жизнь оказалась поделенной на две части: до и после поездки. Это был какой-то сон, осиянный удивительными событиями. Я, начинающий актер, получил возможность ступить на подмостки «Комеди Франсез», где я выступал вместе с самыми прославленными актерами. Моими учителями вместе с Жаном Ренуаром и Жаном Луи Барро были Жан Дебюкур и Эме Кларион. Я также непосредственно общался с крупнейшими французскими писателями. Судьбе было угодно, чтобы я близко увидал звезды мировой величины — помню интереснейшие разговоры, например, с Жюльеном Бенда[комм.], автором замечательной книги «Измена клириков». Но мне пришлось покинуть Париж раньше времени: я заболел смертельной болезнью моей жизни, такой же роковой, как и любовь. С тех пор более двадцати лет я был мнимым больным. И от развития этой болезни стали зависеть вся моя жизнь и мое творчество. Вернувшись в Мексику, я уже не встал за прилавок — я поступил на работу в издательство «Фондо де Культура Экономика».

— Видимо, с этого момента начинается и новый этап в твоем творчестве.

— Издательство стало моим университетом. Мои ограниченные познания, разброс литературных интересов и результаты моего беспорядочного чтения — все это внезапно пришло в порядок благодаря работе с корректурой и соответствующему чтению книг по истории, философии, экономике, социологии и еще бог знает чему. <…> Должен заметить, что я был счастливым автором текстов на клапанах обложек — счастливым потому, что лаконичность этих текстов выработала во мне литературную сжатость. Возможно, именно отсюда берет начало моя страсть к коротким рассказам. <…> Потом уже сама жизнь меня постепенно обработала, пронеслась череда разочарований, ударов, потерь и, естественно, все это мало-помалу отравляло душу, но я говорю об этом без горечи. Отравивший меня яд жизни убил во мне наивность, простодушие, чистоту. В последнее время я стал писать вещи — как те, что вошли в «Просодию», — которые направлены против самых святых для меня самого понятий; прежде всего это касается отношения к женщине, неизменного предмета всех моих помыслов. Я специально обращаю внимание на то, что мои поношения имеют характер богохульства в самом религиозном смысле слова, ибо в женщине я чту источник высшего познания, путь к возвращению в потерянный рай.

— Что значит «Конфабуларий» в общем объеме твоего творчества?

— «Конфабуларий» — это попытка найти личное решение для целого ряда влияний и заимствований. Короче говоря, это отсечение всего наносного и лишнего, сгущение материала и стиля до такой степени, которая в некоторых вещах может считаться абсолютной. В итоге я недосчитался многих страниц: двадцати- или десятистраничные тексты ужались до десятка-другого фраз. Но когда мне удавалось сгустить до объема в полстраницы многостраничный текст, я чувствовал себя удовлетворенным.

— Мне всегда казалось, что своим творчеством ты преследуешь цели нравственного порядка, что ты в некотором роде моралист- Но пока что мое мнение никем не разделяется. Ты тоже не согласен со мной?

— Во всех произведениях я старался выразить мое понимание различных аспектов поведения личности. Для меня, как и для многих других художников и мыслителей, драма состоит в бытии-в-мире, в том, что ты хочешь стать одним, а получаешься другим в силу ряда жизненных обстоятельств. Я не верю в свободу выбора. Да, руль существует, но много ли толку от руля в шторм? Еще раз говорю: я пытался, как мог, выразить драму бытия, загадочную сложность бытия и существования в мире. И невозможность любви, которая саднит в моей душе в результате какого-то разочарования. Речь не идет о какой-то определенной женщине, это горечь от невозможности обрести абсолютную любовь, ту любовь, что озаряет жизнь ярким, глубоким и настоящим светом. Эта душевная рана вынуждает меня отвергать возможность любви и все более утверждаться в моем давнем высказывании: «Предназначение души есть одиночество». И нет тебе ни ровни, ни четы. Эту неизбывную горечь я и обратил против женщин. К сожалению, в последних моих рассказах я стал изображать их едва ли не в карикатурном виде, о чем теперь сожалею.

Примером этого может служить рассказ «Отто Вейнингеру», посвященный гениальному юному философу, покончившему с собой в возрасте двадцати с небольшим лет, едва он создал свою изумительно безумную и глубокую книгу «Пол и характер», которая является тотальной демонизацией женщины. Я знаю, что и он, и я, и все, кто занимаются критическим анализом женской сущности, все мы ошибаемся, потому что неизбежно оказываемся у ног предмета нашей критики. Во многом я согласен с идеями Вейнингера; так, я верю в трагическое одиночество половинки платоновского андрогина, который прежде содержал в себе мужчину и женщину в цельном единстве. И все мы исполнены этой ностальгии по другой половинке. Разделение андрогина отравило ядом злобы и ту и другую часть. Все, что в литературе и в истории именуется борьбой полов, происходит от горечи этой отравы, от разделения цельного существа. Изначально человеческое существо было единым, цельным и двуполым. Разделение оказалось несправедливым еще и потому, что в биологическом отношении на долю женщины выпало гораздо более тяжкое бремя; мужчина — на первый взгляд — оставил за собой духовность, эту летучую сущность материи. Вот отсюда и возникло стремление отобрать у другого часть, доставшуюся противной стороне после разделения.

Я считаю себя существом расщепленным, разодранным в результате этого вселенского дележа. Я страдаю от ностальгии по другой половинке и я старался выразить это чувство в моих текстах, которые могут быть ошибочно восприняты как антифеминистские. Едва ли не с детства я с жадностью стремился восполнить свое существо в женском начале. Я не представляю себе мужчину, который бы не нуждался в ложе, на котором он отдыхает и обретает себя, и