— Двоих? — Незнакомец, прячущийся за калиткой, бегло осмотрел внушительную фигуру Бреора, потом посветил Белому магу за спину, точно желая убедиться, что незваных гостей и в самом деле лишь двое, и из леса тотчас же не выскочит вооруженное до зубов многочисленное войско. Волшебник чувствовал, что его буквально ощупывают внимательным взглядом — обшаривают с головы до ног, как при тщательном досмотре, обыскивают одежду, заглядывают в поясную суму, забираются за пазуху… — Ну, коли вас и впрямь только двое, то добро пожаловать. — Наконец по другую сторону забора загремели отпираемые замки и засовы. — Входите, господа. Вы уж извиняйте, что я к вам с такой опаской да подозрением — у нас тут места отдаленные, дикие, к нам случайные люди редко заглядывают…

— А неслучайные? — спросил Саруман.

— А неслучайных мы всех наперечет знаем. — Хозяин ухмыльнулся. Это был крепкий, коренастый мужичок средних лет, заросший черной окладистой бородой чуть не до самых глаз. — Цыц, Малыш! — рявкнул он на огромного, размером с теленка, волкодава, который вновь лениво завозился в своей конуре: при звуке гнусавого хозяйского голоса пёс неохотно выполз наружу, смерил вошедших равнодушным взглядом — ему не было до гостей никакого дела — зевая, убрался обратно и лёг, закрыв голову огромной, как у медведя, мохнатой лапищей.

Саруман и Бреор, ведущий лошадей в поводу, вошли во двор — широкий, ровный, чистый, без единой травинки, вытоптанный, как плац. По правую руку темными грудами громоздились хозяйственные постройки, в одном из сараев что-то шумно завозилось, тяжело, длинно вздохнула корова. Посреди двора стояло нечто, что путники в потемках да от неожиданности в первое мгновение приняли за диковинный фонарный столб — но загадочная фигура оказалась женщиной, закутанной в большой бесформенный плат. В одной руке она держала масляную лампаду, а в другой — пустое ведро: видимо, появление неожиданных гостей застало её по дороге в коровник.

— Вечер добрый, хозяюшка. — Бреор учтиво склонил голову.

Женщина не ответила. Глаза её растерянно блестели, на худом, тускло освещенном желтоватым светом лампы лице застыл чуть ли не ужас; на незваных гостей она смотрела со страхом и замешательством, точно на пришельцев с Луны. По-прежнему не отвечая и не отрывая от путников смятенного взгляда, она, позвякивая подойником, как-то боком, опасливо попятилась — и стремительно шмыгнула в ближайшую приоткрытую дверцу.

Саруман проводил её задумчивым взглядом.

— Вы откуда, люди добрые — никак с южной тропы? — Бородатый мужичок подошел ближе; глаза у него были внимательные, цепкие, черные, как гладыши гальки, с плутоватым прищуром. — Из Вестфольда, поди, а? — Он обошел вокруг лошадей, беззастенчиво ими любуясь, с удовольствием опытного коневода оглядел Рыжика с холки до копыт, ласково потрепал коня по крутой бархатистой шее. — Эх, красавец! Хорош, хорош, ничего не скажешь… Мне бы такого на расплод.

— Покупать будете? — холодно спросил Саруман. Ему не нравилось, что хозяин разглядывает его коня, будто товар на ярмарке: вот-вот, казалось волшебнику, посмотрит жеребцу зубы. Чернобородый рассмеялся: сухим, неискренним, неприятным смехом.

— Купил бы, да не про меня, видать, товар, а? Не серчайте, сударь, мы тут люди простые, грубые, эльфийской утонченностью не избалованные, где и когда я еще такую дивную красоту увижу? — Он многозначительно подмигнул Саруману. — Да вы заходите в дом, господа — чай, не во дворе же ночь коротать… Эй, Алашка!

Из коровника выглянула закутанная в плат женщина — испуганно, как зверёк. В темноте лицо её смутно бледнело, точно молодая луна.

— Разбуди этого пьянчугу Храпа, пусть позаботится о конях, — отрывисто велел бородач. И приглашающим жестом указал гостям на дверь дома. — Прошу вас, люди добрые.

— Я присмотрю за лошадьми, — скупо пробасил Бреор, который доверять такую драгоценность какому-то там свинопасу Храпу был отнюдь не намерен. — Будьте спокойны, господин…

* * *

— Меня в здешних местах называют Гнусом… Бородой Гнусом, если уж точно. А вы?..

— Эорейд, торговец из Вестфольда. Думаю заняться в ваших местах скупкой кож, — небрежно откликнулся Саруман. Наверно, он все-таки не особенно походил на обычного роханского купца, потому что в хитроватых глазах Гнуса мелькнуло что-то похожее на сомнение — но волшебнику, в общем-то, было на все это наплевать. Он сел на лавку возле стола, с удовольствием вытянул ноги, осмотрелся…

Горница была грязноватая и неуютная, с низким потолком. На столе горело с полдюжины свечей, вставленных в давно не чищенный подсвечник. Пол был засыпан мелким серым песком, потолочные балки почернели от копоти, в углах комнаты копилась пыль и лохмотья паутины, в закуте за печкой деловито шуршали мыши. Роскошные, вычурные, украшенные позолотой настенные часы в футляре красного дерева — явный намек на богатство и преуспеяние — посреди всеобщей запущенности и засаленности смотрелись по меньшей мере дико.

Бреор не возвращался — должно быть, не желал оставить без догляда обеих лошадей в целом и свою драгоценную Старуху в частности; Гарх тоже никак не давал о себе знать. Зато появился, видимо, Храп — крепкий, веющий запахом свинарника мужичок с короткой светлой бородкой, в которой запуталась соломенная труха. Он неуклюже поклонился гостю, потом что-то вполголоса сказал Гнусу, взял со стола пару деревянных ложек, лепешки и котелок, стоявший в печи и приготовленный, видимо, аккурат для него, и исчез с этой снедью так же тихо и незаметно, как и появился.

Ну, сказал себе Саруман, по крайней мере, голодным моего спутника не оставят.

— Алашка! — гаркнул Гнус куда-то в темные сени. — Подавай ужин, неумеха, долго ты еще будешь заставлять гостя ждать? У-у, курва ленивая… Ну-с, — потирая руки, он с радушной улыбкой обернулся к волшебнику, и тон его вновь стал маслянистым, любезным и дружелюбным, — рассказывайте, сударь, откуда прибыли, что видали, что творится на белом свете. Вы, по всему видать, человек бывалый, по миру изрядно поколесили, есть о чем потолковать на досуге… А мы тут, в глуши, до новостей охочи.

Жарко полыхал огонь в подпечке, прыгали по углам и потолку черные тени, уютно скрипел сверчок под половицей. Некоторое время волшебник в общих чертах пересказывал любопытному хозяину последние роханские новости, наблюдая, как Алашка суетится возле печи, собирая на стол — костлявая, нездоровая, бледная до прозрачности женщина, замученная дурным обращением и собственной робостью. На её худеньком, скудном, словно бы нарисованном на листе промасленной бумаги лице навек застыло выражение неизбывной, привычной покорности — как у заморенной непосильной работой клячи. За широкий подол её юбки, прячась от глаз сурового хозяина, цеплялась девочка лет трех, грязная и неухоженная,