что у него за душой ничего нет, что он не такой, какой нужен или может подойти для дальнейшей семейной жизни. Да, когда люди говорят, что они любят, то чаще всего это либо лицемерие либо грядущая беда. Для кого? Может быть, только для одного из них.

А ведь он и правда не подходит. Только теперь это говорили ему самому. И кто? Где-то на дальней периферии мозга он понимал, что его Лена — далеко не первая красавица. И по этим улицам, дорогам и площадям ходит множество женщин, которые не только гораздо больше подходят ему для совместной жизни. И они, наверняка, горячо желают только этого. Но у них есть один грандиозный недостаток. Чтобы бы они не сделали и как не выглядели, они никогда не станут Леной. Такой как она, у которой он видел и знает каждую родинку, любую складку и каждый изгиб на руках, ногах и спине. Везде, где только можно, а он давно и бесконечно поверил, что это стало и должно всегда принадлежать только ему одному.

Женьку попеременно бросало из одного состояния в другое — то в безжалостный жар, то всё тело начинало необъяснимо и как-то разом холодеть. А потом безжалостно и неумолимо из него доставали часть внутренностей. И еще ему хотелось упасть и так и лежать. Ну почему мы начинаем дорожить только тем, что мы теряем? А кто для него Лена? Стерва, сука, подлая, гадкая! Конечно так, но как же потом ему жить? Жить без нее?

Тяжелее тому, кто остается. А Лена уже уходила, и, вбивая острые иголки в Женькино сердце, деловито и часто, по влажному весеннему асфальту стучали каблучки ее туфель. Только сейчас Женька с ужасом осознал, что в эту самую минуту он должен обязательно потерять то, что никогда не вернется обратно. Будет что-то другое, пройдут другие весны, наверное, появятся иные женщины, а чего-то никогда больше не будет. Как же больно, и глупо, и как пусто, и совершенно не хочется ничего делать и даже жизнь становится гнусной, серой и абсолютно чужой.

Женька плюхнулся на сырую поверхность скамейки, не обращая внимания, что влага начинает проходить сквозь оказавшуюся такой тонкой ткань одежды. А вместе с водой пришел холод. Совсем как тогда, когда они вместе упали на улице.

На плечо осторожно опустилась рука и сразу отдернулась, едва Женька повернул свою голову. Справа от него стоял Мишка. Весь его вид выдавал самый настоящий страх: побеспокоить, нарушить покой и, главное, помешать раздумьям товарища. Мишка страшно расстраивался, и, разрушая напряженную гримасу его сострадания другу, по его лицу одна за другой катились слезы. И, кажется, именно сейчас Женька начал понимать, что он не один в этой жизни. А стоит лишь подумать, что от тебя и твоего состояния зависит чья-то жизнь и может даже и что-то другое, и тогда нужно встать и снова быть сильным человеком. Таким, каким хотят и должны видеть тебя окружающие люди.

Женька протянул руку и, схватив Мишку за плечо, неожиданно притянул его к себе. Если бы в это время мимо проходили люди, то они увидели странную картину. Сидящий на скамейке молодой мужчина прижал к себе другого, намного меньше себя, и успокаивающим жестом поглаживал того по спине. Так, как будто отец успокаивает своего маленького и обиженного сына. Очень похоже. Но если кто-то смог рассмотреть внимательнее, то увидел, как блестят глаза у самого Женьки.

— Пойдем, выпьем, — делано веселым тоном предложил Женька.

Широко раскрылись Мишкины глаза и, по-детски растирая кулаком влагу на своих щеках, он нервно и срывающимся голосом заорал на Женьку:

— Не дам!

Поехали на рыбалку

А ведь Женька все равно молодец. И у Жеки и Мишки если и оставались сомнения по поводу устойчивости и выдержки друга, то только в рамках освоения учебного материала. Ведь реально учиться в таком состоянии невозможно. Это даже Мишка подтвердил. Правда, сам потом и заявил во всеуслышание, что если полностью переключиться на учебу, то никакие сердечные муки уже не страшны. И сразу следовали выдержки из жизни великих людей, вплоть до советских академиков. И, конечно, Жека не мог пропустить даже малейшую возможность поспорить. И на яркие заявления Мишки следовал убийственный аргумент:

— Нам это не подойдет. Женька — не академик. Вот станет великим, тогда другое дело.

Мишка парировал возражения заявлением, что в таком случае из Женьки никогда не получится академик. Но хуже всего оказалось даже не состояние Женькиной тяги к науке, а то, что бесконечные споры озабоченных друзей постепенно стали привлекать все более и более широкую аудиторию. Не вмешиваясь в споры, она тихонько располагалась за колоннами, за кустами, на дальних столах в аудитории и даже на раздаче в студенческой столовой. Информация как осьминог расползалась щупальцами в разные стороны, обрастала дополнительными подробностями и увеличивалась в размерах. И немедленно прошел раскол группы, а потом и целого потока на несколько идейно-непримиримых групп: сочувствия и поддержки; нескрываемой радости и злорадства; полного и вялого равнодушия.

Можно ли не обращать внимания на то, что происходит, если на ваших глазах опускается обычный человек. Если вокруг нормальные люди, то они стремятся немедленно помочь, хотя бы и на словах, этой личности. Или полностью забывают и игнорируют ее проблемы. А если человек и лидер, и душа, и даже многим нравится? Пусть даже и не всем. Страшно к такому подойти. И как помочь — непонятно, ведь не заставишь, не схватишь в охапку и не понесешь туда, где может быть лучше и светлее. И по мозгам не дашь, и оплеуха не получится, чтобы привести в порядок. И остается только смотреть, как рядом с тобою загибается человек, а из сильной личности возникает убогое подобие ее прошлого великолепия.

Если бы Лена слышала в это время все эпитеты — и те, которыми ее уже наградили, и другие, которые продолжали присваивать ей студенты Женькиной группы и даже всего потока, то, возможно, ее охватил бы настоящий ужас. И тогда она, всячески продумав ситуацию, могла… Не надейтесь. Она тоже сильный человек и уже принявший решение. И когда Женька приходил в себя он отчетливо понимал, что что-либо изменить нельзя. Да и неприятным ужом или даже гадюкой в душу вползало подозрение, что во многом, если не во всем, виноват он сам.

А пока Женька старательно разваливал последние варианты собственного спасения, на Совете института подняли вопрос об его отчислении. В атмосфере нависающей тишины те, кто по жизни и учебе не сталкивался с