что Христос проклял смоковницу за то, что она не принесла плодов так рано в году, как на Пасху. Он задавался вопросом, как поступили бы с Иисусом английские шерстобиты, если бы он отправил на смерть стадо их овец, как он поступил с гадаринскими свиньями; они «заставили бы его за это качаться», поскольку по английским законам такой поступок считался смертным преступлением.17 Вульстон считал, что история о воскресении Христа была изощренным обманом, который апостолы использовали для своих слушателей. Он прикрывал все это заявлениями о том, что остается христианином «твердым как скала». Однако каждую из своих лекций он посвящал разным епископам с таким осуждением их гордыни и скупости, что они предъявили ему обвинение в клевете и богохульстве (1729). Суд приговорил его к выплате штрафа в сто фунтов и к предоставлению гарантий будущего хорошего поведения. Не имея возможности собрать требуемую сумму, он отправился в тюрьму. Вольтер предложил треть суммы, оставшаяся часть была собрана, и Вульстон был освобожден. Несомненно, судебное разбирательство послужило рекламой «Рассуждений»; за несколько лет они разошлись тиражом в шестьдесят тысяч экземпляров.18 В анонимной «Жизни Вулстона» (1733) рассказывается, как во время прогулки по Сент-Джордж-Филдс,

… «Ты, старый негодяй, тебя еще не повесили?» — встретила его веселая молодая женщина и обратилась к нему следующим образом. На что мистер Вулстон ответил: «Добрая женщина, я вас не знаю; скажите, чем я вас обидел?» На что женщина ответила: «Вы написали против моего Спасителя; что стало бы с моей бедной грешной душой, если бы не мой дорогой Спаситель? Мой Спаситель, который умер за таких злых грешников, как я».19

Деистическая пропаганда достигла своего апогея в лице Мэтью Тиндала, стипендиата Колледжа всех душ в Оксфорде. После спокойной и респектабельной жизни, отмеченной в основном переходом в католичество и из него, в возрасте семидесяти трех лет он опубликовал первый том «Христианство, старое как творение» (1730). После своей смерти три года спустя он оставил рукопись второго тома, которая попала в руки епископа, который уничтожил ее. Мы можем оценить влияние первого тома по 150 ответам, которые пытались ему противопоставить; именно эта книга вызвала к жизни «Аналогию религии» епископа Батлера и «Алкифрона» епископа Беркли.

Тиндал без всякой нежности прошелся по всем фантазиям теологии. Он спрашивал, почему Бог дал свое откровение одному маленькому народу, евреям, позволил ему оставаться его исключительным достоянием в течение четырех тысяч лет, а затем послал к ним своего сына с другим откровением, которое спустя семнадцать сотен лет все еще остается уделом меньшинства человеческой расы. Что это был за бог, который использовал такие неуклюжие методы с такими запоздалыми и неадекватными результатами? Что это был за бог-людоед, который наказал Адама и Еву за то, что они стремились к знаниям, а затем наказал всех их потомков только за то, что они родились? Нам говорят, что абсурды в Библии объясняются тем, что Бог приспособил свою речь к языку и представлениям своих слушателей. Какая чушь! Почему Он не мог сказать им простую истину внятно? Почему Он использовал священников в качестве посредников, а не обращался непосредственно к душе каждого человека? Почему он позволил своей специально открытой религии превратиться в двигатель гонений, террора и распрей, оставив людей после столетий этой диспенсации не лучше в нравственном отношении, чем до нее, — сделав их более свирепыми и жестокими, чем при языческих культах! Разве нет более тонкой морали у Конфуция или Цицерона, чем в историческом христианстве? Настоящее откровение — в самой природе и в Богом данном разуме человека; настоящий Бог — это Бог, которого открыл Ньютон, дизайнер чудесного мира, действующего величественно в соответствии с неизменным законом; а настоящая мораль — это жизнь разума в гармонии с природой. «Тот, кто так регулирует свои естественные аппетиты, чтобы они в наибольшей степени способствовали проявлению его разума, здоровью его тела и удовольствиям его чувств, взятых и рассмотренных вместе (поскольку в этом состоит его счастье), может быть уверен, что он никогда не сможет оскорбить своего Создателя, который, поскольку он управляет всеми вещами в соответствии с их природой, не может не ожидать, что его разумные существа должны действовать в соответствии с их природой».20 Это и есть истинная мораль, это и есть истинное христианство, «древнее, чем творение».

Кониерс Миддлтон продолжил атаку с исторической точки зрения. Окончив Тринити-колледж в Кембридже, он принял священный сан и, нанося удар за ударом по ортодоксальной вере, продолжал соблюдать внешние обряды христианского богослужения. Он написал несколько лучших прозаических произведений своего времени, а его «Жизнь Цицерона» (1741), хотя и сильно заимствованная у своих предшественников, и по сей день остается восхитительной биографией. Он порадовал своих собратьев по духовенству, когда отправил в Англию «Письма из Рима» (1729), в которых в научных деталях показал остатки языческих обрядов в католическом ритуале — ладан, святая вода, мощи, чудеса, вотивные подношения и светильники, установленные перед святынями, и Pontifex Maximus древности, ставший Верховным понтификом Рима. Протестантская Англия аплодировала, но вскоре обнаружила, что склонность Миддлтона к истории может нанести вред как протестантской, так и католической теологии. Когда Дэниел Уотерленд отстаивал перед Тиндалом буквальную истинность и вдохновенность Библии, Миддлтон в письме к доктору Уотерленду (1731) предупредил протестантских богословов, что настаивать на том, что все легенды Библии являются реальной историей, самоубийственно; рано или поздно прогресс знаний дискредитирует эти басни и заставит христианских апологетов с позором отступить на более скромную позицию. Затем Миддлтон прибег к аргументу, свидетельствующему о влиянии изучения истории на его религиозную веру: даже если христианская теология невероятна, хороший гражданин будет поддерживать христианство и христианскую церковь как оплот общественного порядка, служащий восхитительным сдерживающим фактором для варварства, скрытого в человечестве.21

Наконец, Миддлтон опубликовал свой самый значительный труд «Свободное исследование чудесных сил, которые, как предполагается, существовали в христианской церкви в течение последовательных веков» (1748) — книгу, которую Хьюм позже назвал превосходящей его собственное современное эссе «О чудесах» (1748). Он начал с признания авторитета чудес, приписываемых в каноническом Новом Завете Христу или его апостолам; он предложил показать лишь, что чудеса, приписываемые отцам, святым и мученикам Церкви после первого христианского века, не заслуживают веры; достаточно просто рассказать эти истории, чтобы выявить их нелепость. Некоторые отцы Церкви одобряли такие истории, заведомо зная, что они ложны; Миддлтон цитирует Мосхайма, ученого церковного историка, который выражает опасение, что «те, кто внимательно изучит труды величайших и святейших