Тут у базилевса потекла ручка, и несколько дальнейших слов были завозюканы и размазаны фиолетовым. Мышастый пытался разобрать, не вышло, плюнул и стал читать дальше.

«…труп и человек, два в одном. Сила и ригидность. Попробуй убей труп, попробуй сломай его. А человек пламенеет страстями, которые трупу уже не по зубам, но которых он так жаждет. Это и дар, и явное преимущество перед простыми смертными. Может, таковы были греческие боги?»

– Все может быть, – азартно пробормотал Мышастый, предчувствуя, что вот сейчас, еще немного, и откроется наконец, станет ясно как день.

«Мертвец растворяет меня и растворяется во мне, как лекарство в воде. – Буквы тряслись, как в лихорадке. – В юности я был только человеком и влиял лишь на себя и своих близких. Когда в меня вошел мертвец и человека осталось мало, я стал влиять на очень многих. Что будет, когда мертвец растворит меня полностью? Возможно, мы сольемся с миром и уничтожим его…»

Мышастый ударил кулаком по столу.

– Вот, – сказал он торжествующе. – Вот откуда правило менять базилевса, пока он не захвачен кадавром полностью.

«Сила кадавра необыкновенная, сокрушительная. – Базилевс вел его все дальше и дальше. – Я чувствую ее как чудовищную злобу, готовую поглотить весь мир. Я сам становлюсь этой злобой. Что-то во мне еще сопротивляется, но, знаю, сопротивляться будет не сильно, не долго…»

Больше на странице ничего не было, ни единой записи. И на двух следующих тоже. Мышастый забеспокоился. Специально ли базилевс пропустил эти две страницы, случайно, или на них что-то было записано тайнописью, симпатическими чернилами? Ничего, отдадим на анализ, все узнаем, ничто от нас не ускользнет.

Перелистнув пустые страницы, он наткнулся на следующую запись.

«Отчетливо понимаю, что нужна война. Экономические трудности, недовольство народа, зверства местных начальников, воровство свиты и триумвиров – только война покроет все это. Как ни смешно, самые примитивные методы – одновременно самые эффективные. Кроме того, без войны меня не полюбят, как отца родного. Без войны злобные враги просочатся в каждый дом, будут убивать и насиловать женщин, детей и персональных пенсионеров… Да, именно так. Чем безумнее мысль, тем легче она западет в голову народа. Осознать он ее не может, отбросить тоже – начальство сказало – потому остается только довериться ей…»

Крыса, утомленная путешествием по столу, добежала до него, ткнулась носом в руку. Он, не глядя, механически погладил ее, а глаза его уже бежали дальше по строчкам.

«Как начать войну? Очень просто – пусть враги собьют наш самолет. И не военный, пассажирский. Полный женщин, стариков, детей… Недурно придумано, не так ли? Кто-то скажет, что это слишком жестоко – старики, женщины, дети… А кто решает, что слишком жестоко, а что нет? А все остальное – не жестоко? Все, что творится на земле каждую минуту, – это не жестоко? И где, например, были все эти так называемые старики, женщины и так называемые дети, когда я умирал под забором, гнил от голода и страха, когда меня, как зайца, гнали бандиты, когда я хлебал дерьмо полной ложкой? Никто обо мне не думал, почему я должен думать о ком-то, кроме себя? Потому что я теперь высочайший, я властелин?

Но я-то этого не хотел, я об этом не просил. Я не мечтал управлять жизнью миллионов и думать, как бы половчее отправить их на тот свет. И почему же тогда я сам был вынужден зависеть от кучки негодяев, называемой народом, и от ее так называемой элиты? Тогда от меня ничего не зависело, а от них – все. И как поступали со мной, так поступлю с ними и я. Даже в Библии сказано: поступайте с другими так, как они поступали с вами. И за каждый глаз возьми у врага два и четыре. А если врага уже нет, найди любого, кто подходит под это определение…

Или все-таки я не прав? И народ не заслужил такой кары? И надо грохнуть самолет не с обычной публикой, не с так называемыми избирателями, а с самой что ни на есть элитой, с кумирами, которым публика молится – с футбольной командой. например. Со всеми этими художильными миллионерами, только и умеющими, что отправлять мяч выше ворот, харкать прямо на поле да бить головой в нос противнику. Со всеми их тренерами, массажистами, врачами и женами, которым все равно, кому давать, лишь бы деньги были. Вот так – раз, и нет сборной по футболу. А потом по хоккею. По баскетболу. Какие еще есть виды спорта? Марафон? Марафонцы – нет, пусть живут, они сами голые, как церковная мышь, вся зарплата уходит на кроссовки. А вот этих да, этих надо…»

– Черт, – нетерпеливо проговорил Мышастый. – Не испытывай уже мое терпение, дорогой покойник, давай ближе к делу.

«Кадавра во мне все больше и больше. Сначала никак не мог понять, почему я до сих пор живой, почему не умер. Потом осенило. Все дело в драконе, который сидит в своем аквариуме и не сводит с меня глаз. От окончательной смерти меня удерживает зверь, он вплескивает в меня чудовищное количество жизненной энергии. Ночью его влияние ослабевает и усиливается влияние мертвеца, а днем – наоборот…»

Мышастому вдруг стало душно, он оттянул ворот на шее. Но было все равно душно, жарко. Он включил кондиционер на зверский холод, пальцем пошебуршал крысу, перелистнул страницу.

«Итак, во мне одновременно живут две сущности – мертвец и зверь. Ночью я иногда не помню, какие распоряжения давал днем, а днем – что было ночью. Осталось ли во мне что-то от человека? Или, может быть, смешение мертвеца и зверя – это и есть настоящий человек, так сказать, человек будущего, к которому мы все идем?»

Мышастый поморщился. Он хотел фактов, фактов, а уж осмыслить их он мог бы и сам, без посторонней помощи, и рассуждения потентата тут были ни с какого боку.

«Как бы там ни было, ветхий Адам еще живет во мне. В голову вдруг пришла неконтролируемая мысль о сострадании. Что это – дар или проклятие? Если дар, то почему мать Тереза к концу жизни почти утратила веру? Вся ее жизнь прошла в служении людям, и чем все закончилось. Что происходит и зачем, какое ко всем этим мукам имеет отношение Бог?

Может быть, миром все-таки управляет не Бог, а дьявол? И тогда Бог не хранит всех и вся, вопреки расхожему Deus conservat omnia. Но если не всех он хранит, то, значит, хранит избранных. И тогда надо понравиться Богу, стать избранным. Но, вероятно, это так сложно, что почти невозможно. Да и не обещает Бог человеку ничего на земном его пути, только за гробом. Который неизвестно, существует ли вообще. Во всяком случае, применительно ко мне, базилевсу, одной ногой стоящему в жизни, другой – в смерти.

Есть, однако, вариант – идти по пути дьявола. Но что потом? Привилегированное место в аду? Может быть, даже назначат дежурным чертом. Кто откажется выкручивать другим кишки, лишь бы его самого оставили в покое…

Ну а если и ада нет? Значит, и наказания никакого нет, и Бог прощает всех.

Вот эта мысль сводит меня с ума. Бог прощает всех. Значит, и я могу быть прощен. Значит, и я могу всех простить… Значит, ничего еще не кончено, ничего не определено…»