Тут у страницы был оторван большой кусок. Ничего, дадим экспертам, они по вдавлинам на следующем листе установят, что было написано.

«Опять притащился епископ. Раздражает меня. По телевизору посмотришь – грозен, яр, настоящий силовой патриарх. Небось и с Богом с позиции силы говорит. А со мной нет – мягонький, лебезящий. Все лезет, подсовывается, приветы от кого-то передает. Я ему говорю:

– А с папашей покойным связать меня можете?

Он даже рот открыл. Остолбенел, стоит, глазами лупает: это каким же путем?

– А путем столоверчения – вот как!

Испугался, бежал прочь. Даже камилавку свою забыл, или как там у них это называется – со складным крестом на темечке, чтобы в машину залезать удобнее.

Мне больше чернец нравится. Тот тихий, благолепный, глазки хитрые, бульк-бульк туда-сюда, как мыши все равно. Епископ всюду лезет, дай ему и то, и се, и в тройном размере, а чернец деликатный, ничего не просит. Наверное, все и так дается, по молитвам его.

Вечером чернец меня исповедал, потом ушел, а я вдруг задумался. Вечернее время – ни рыба ни мясо, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Интересно, когда он мне грехи отпускает, кто именно ему исповедуется – зверь или мертвец? И что бы он сказал, если бы узнал, например, что отпустил грехи зверю? На все Божья воля, что-то в этом роде, наверное…

Нашему народу – жестоковыйному, истеричному – очень нужен был этот Бог, пусть даже его и нет на самом деле, и эта вера очень была нужна – для просвещения души, для зрячего сердца. Но она не спасла его, вера, потому что в массе своей он ее не воспринял, а лишь приспособил к своим надобностям, текущим нуждам. Спаси нас всех, Господи, если ты есть, а если нет… то пропади оно все пропадом!»

Мышастый оторвался от чтения, поморгал глазами, чтобы отдохнули, задумался, вспомнил, что вступление потентата на трон сопровождалось дурными знаками: землетрясениями, затоплениями, терактами. Но августейшего это почему-то не пугало, он уже освоился во дворце.

– Это как выезжать в дождь, – шутил он. – Добрая примета.

Да, добрая… Много ли у нас осталось доброго за вычетом примет? Мышастый чувствовал ускоряющееся движение времени, словно из-под ног его уходила и осыпалась почва, а он, чтобы устоять на вершине, чтобы не рухнуть, вынужден был идти все быстрее, временами переходя на рысь. Да еще и Рыжий с Хабанерой в спину дышат, только ошибись – сметут, затопчут. Староват он уже в марафонах-то участвовать…

С отвращением посмотрел на тетрадь – надо было возвращаться к мерзким откровениям мертвеца – вдвойне мерзким оттого, что беспорядочным, то громами разит, то слюни распускает: Бог, вера, зрячее сердце. Но надо читать, надо, может, найдется еще что полезное. Перевернул страницу.

«Вышел сегодня во внутренний двор, в сад камней. Пейзаж вокруг был холодный, заледенелый, ледяной… Пронизывал сердце скальпелем, листья – желтые, сухие, не успевшие опасть – становились на морозе хрупкими и ломались в руках. И чувства мои были сильными, но ледяными. Я подумал, что все не зря, что такому пейзажу и нужен ледяной правитель – кадавр, труп…»

«Не то плохо, что смерти нет, хуже, что нет и жизни. То, что я вижу вокруг, лишь инстинктивные судороги бессмысленной плоти, не одухотворенной ни разумом, ни душой. Почему они все так боятся умереть, все эти простейшие, считающие себя венцом творения? При таких условиях смерть – не страшней мандавошки, которую, признаться, я и в глаза не видел. Так же, как, впрочем, и смерть – вот уже хотя бы в этом они уравнены…»

От этих слов на Мышастого полыхнуло не глупостью уже, не банальностью даже, а полноценным безумием. На миг ему стало зябко, он повел плечами, но читал дальше.

«Вызвал сегодня к себе Хабанеру, предложил устроить акцию: расстрел прокуроров. Типа флэшмоба. Разрешим каждому гражданину по одному прокурору расстрелять. Особо отличившимся дадим расстрелять двух прокуроров. Я думаю, народ одобрит. Справедливая вещь.

Хабанера топтался, в глаза не смотрел. Я стал наливаться злобой, в глазах сделалось красно. Он почувствовал опасность, заторопился.

– Идея прекрасная, потентат. Одна только проблема. Сейчас мы всех прокуроров постреляем, а кто нам потом народ будет расстреливать?

Это он подловить меня хотел, показать, что лучше в государственном управлении разбирается. Врешь, Хабанера, я тут базилевс.

– Кто будет расстреливать, говоришь? А мы новых прокуроров назначим. Из гаишников. Ух, они лютые, еще покруче старых будут…»

Мышастый посмотрел прямо перед собой – туда, где сиял глаз тьмы. Крыса в волнении слегка прикусила ему палец, но он не чувствовал, не замечал.

– А он везунок, наш базилевс, – сказал он злобно. – Замуровали в стену, а могли просто в сортире замочить…

«Уже давно я понял, что смерть ничего не отменяет, – продолжал говорить с ним дневник знакомым голосом базилевса. – Те, кто были врагами, не искупают свою вину, даже умерев. Смерть в их случае – лишь попытка ускользнуть от наказания. Но не выйдет. Я доберусь до них всюду, даже за гробовой чертой… Столоверчением, проклятьями, клеветой. Они ответят мне, а если не они, так дети их и внуки, друзья, знакомые, коллеги. Даже просто имя их понесет на себе всю тяжесть моего гнева».

Последняя запись в дневнике была очень краткой, она гласила:

«У меня нет теперь врагов – мне враг вся вселенная…»

Мышастый захлопнул дневник и посмотрел на крысу. Пощекотал ее, погладил, взял на ладонь.

– Вот так-то, Дуська, – сказал он. – И с такими людьми приходится строить счастливое будущее.

Крыса крутилась на ладони, нюхала пальцы, тыкалась холодным смешным носом в линию жизни.

На столе Мышастого завибрировал телефон. Он мельком глянул на определитесь, поднял трубку.

– Хабанера, я работаю…

Но Хабанера не слушал, кричал:

– Базилевс сбежал!

На миг он онемел, потом оскалился в бешенстве:

– Как – сбежал? А Хранитель куда смотрел? Куда смотрел этот чертов Коршун?!!

– Хранитель убит…

– Что?

– Застрелен.

Несколько секунд он молчал. Бабочки смерти сгустились вокруг его лица, порхали, мерцали. Не владея больше собой, он судорожно сжал кулак. Черно-белая крыса в его руке забила лапками, жалобно разевая рот, пискнула, хрустнула и затихла…