повадке, в каждом движении.

— Как доехал, Иван? — спросил Искандер.

— В Ламанше сильно качало. Но я морской болезни не подвержен. — У Тургенева оказался высокий, женский голос, неожиданный для его богатырского склада. — Между прочим, забавный случай, — он засмеялся. — Выхожу в Дувре на берег — какая-то толстая миссис обращается ко мне: «Море бурное?» — «Бурное», — отвечаю. «Не поеду!» И повернула обратно...

Нависшие усы Искандера усмешливо шевельнулись.

— Как поживает семья Виардо? — поинтересовался он. — Как мадам?

«Виардо? — недоуменно подумал Турчанинов. — Ну да, известная певица. Очевидно, она. Но почему русский писатель должен знать — и Искандеру известно, что он это знает, — как она поживает?»

— Благодарствую. Мадам совершает сейчас турне по Италии. — Тургенев поправил модный галстук. — Пользуется большим успехом, — добавил он с небрежным видом, плохо, однако, скрывающим удовольствие и гордость за мадам Виардо. — А я, друзья мои, знаете, привез новый свой опус. Да‑с.

— Как названье?

— «Фауст».

— Антитеза гётевскому «Фаусту»?

— Да нет, — несколько замялся Тургенев. — Впрочем, не буду предварять.

— Охотно послушаем, — сказал Искандер. — Правда, Огарев? (Огарев молча кивнул.) Только сегодня у меня приемный день, воскресенье, сам знаешь. Народу будет пропасть. Завтра — изволь, к твоим услугам.

Заговорили о парижских знакомых. Неведомые Турчанинову, зазвучали имена французские, русские, польские, немецкие. Искандер сообщил, что получил письмо от Прудона, — собирается на днях приехать в Лондон.

— О Бакунине слышно что-нибудь? — спросил Тургенев.

Искандер омрачился.

— Мишель по-прежнему в застенках царя. Есть сведения, что из Алексеевского равелина его перевели в Шлиссельбург. Плохо!

— Будем надеяться, что новый царь смягчит его участь, — сказал Тургенев.

— Может быть. Но воображаю, каково ему с его вулканической натурой прозябать где-нибудь в сибирской тундре!

— Да, Александр, могу сообщить тебе приятную весть! — как бы вспомнил Тургенев. — Слышал от одного приехавшего в Париж компатриота. Горячая петербургская молодежь — студенты, молодые чиновники, литераторы — от тебя без ума. Рвут «Полярную звезду» из рук, переписывают отдельные статьи.

— Слышишь, Николай? — обратился Искандер к другу, весь просветлев. — Переписывают, говоришь?

— Да, наизусть заучивают.

— А знаешь, Тургенев, мы решили издавать регулярный журнал, — сказал Искандер с каким-то вдохновенным видом, закидывая пятерней назад густые волосы. — Не альманах, а журнал. Хоть в две недели, хоть в месяц раз. Правда, превосходная мысль? Огарев придумал.

— O-la-la! — воскликнул Тургенев тоном парижского бульвардье. — Регулярный журнал? C’est impossible![28]

— Почему невозможно? Мы и название уже придумали — «Колокол».

— Но у вас и так дел по горло: «Полярная звезда», «Былое и думы»... Между прочим, с восторгом читаю твои «Былое и думы».

— «Полярная звезда», «Былое и думы» — все это хорошо, — подал голос молчальник Огарев. — Но это не то, что сейчас нужно. Это не беседа со своими. А в регулярном журнале мы бы излагали свои взгляды, пожелания для России и прочее.

И так твердо, с таким, хоть и спокойным, но полным скрытой страсти напором было проговорено это, что невольно иными глазами поглядел Турчанинов на немногоречивого поэта, до сих пор казавшегося ему рыхлым воплощеньем флегмы. Вот тебе и флегматик! Они как бы дополняли друг друга, два борца за идею, два соратника, навеки связанные общим великим делом, — один пылкий, горячий, блистательный, искрометный, другой тихий, скромный, скупой на слово, с лирической, углубленной в себя душой.

— Нет, это невозможно! — сорвавшись от волненья в фальцет, воскликнул Тургенев. — Господа, подумайте сами: вас только двое, вы оторваны и страшно далеки от России, не знаете, что ей нужно, что ей сказать... Да и как вы можете вести беседу с русскими людьми, находясь в Англии?

— Мы — протест России, мы — ее вольное слово! — почти выкрикнул Искандер. — Ее крик боли и крик освобождения!.. — Порывисто, взволнованно обнял Огарева за плечо. — Ударим в вечевой колокол, в набатный колокол, — вдвоем. А?.. Как и на Воробьевых горах были только вдвоем, помнишь, Николай? Кто-нибудь да откликнется.

— Нет, нет, это невозможно! — тряс головой Тургенев. — Бросьте, друзья мои, эту фантазию, не раскидывайте сил. У вас и так достаточно дела.

— Поздно теперь раздумывать, — ответил Огарев. — Дело уже нами начато, надо продолжать.

Однако Тургенев стоял на своем:

— Уверяю вас, удачи от этой затеи вам не будет. Да ее и не может быть. А литература, которую вы должны будете совсем забросить, — пострадает...

Давно уже следовало Турчанинову распрощаться с хозяевами — сам это понимал, — но он продолжал сидеть и слушать разговор, боясь упустить слово. Парнас, беседа небожителей... Все же, сделав над собой усилие, снова поднялся с места, чтобы откланяться. Однако Герцен с живостью остановил его:

— Нет, нет, оставайтесь обедать. Наш спор, господин Турчанинов, еще не закончен, и я охотно вновь скрещу с вами полемические копья... А предварительно вот что. Встречаясь у меня с русскими, советую не называть своей фамилии. Нет гарантии, что среди них не затесался шпион. Я не могу пожаловаться на отсутствие ко мне вниманья, правда для меня очень лестного, со стороны Петербурга и Третьего, отделения... Хотя, — вспомнил он и, добродушно засмеявшись, махнул рукой, — хотя вам это не опасно...

* * *

Она встретила Ивана Васильевича, сдвинув длинные брови, с рассерженным видом.

— Наконец-то! Как тебе не совестно так меня волновать! Ведь я же места себе не находила. Ночь на дворе, а тебя все нет и нет... Может, что случилось... в чужой стране, в чужом городе...

— Наденька, душа моя, прости, задержался немного, — виновато бормотал он, целуя ее руки, которые она, сердясь, старалась убрать. — Но понимаешь, он пригласил отобедать, просто силой тащил, неудобно было отказываться...

— Неужели нельзя было подумать обо мне и постараться вернуться пораньше?.. Нет, ты ни капельки меня не любишь. Любил бы — не заставил так волноваться.

— Люблю, люблю, дитя мое, ей-богу, люблю. Сама знаешь, как люблю. —