столпившимися на палубе людьми без конца развертывались в темноте над заливом все новые и новые ряды окаймленных огнями улиц. Казалось, разлеглось исполинское глазастое чудовище с черным зубчатым хребтом, разлеглось и глядит на воду тысячами огненных глаз, а неясный гул и рокот, доносящийся сквозь гуденье пароходной машины, — словно тяжелое его дыханье.

— Неужели это все Нью-Йорк? — тихо спросила Надин и поежилась, — быть может, от ночной прохлады.

— Нью-Йорк, душа моя.

Турчанинов и сам пребывал сейчас в непривычном для него состоянии робости, подавленности и какой-то растерянности. Так вот как она выглядит, Америка!

Впрочем, не у него одного, — вероятно, у всех, кто смотрел, стоя у перил, на берег, было такое чувство.

— Да тут человек как песчинка! — сказал кто-то над ухом Ивана Васильевича по-французски.

На ночь пароход остановился посреди залива, забе́гали матросы, на носу, разворачиваясь, загремела якорная цепь. До утра на берег никого не спускали. Всю ночь почти не спали Турчаниновы, прислушиваясь к шагам над головой по палубе, к доносившимся со всех сторон — то ближе, то дальше — пароходным гудкам.

Утром, отбрасывая назад длинные серебристые усы, подошел резвый таможенный катерок, на палубу поднялись по трапу два чиновника. Они привезли с собой какую-то бумагу; каждый пассажир, ознакомившись с нею, должен был подписать. Иван Васильевич подмахнул, не слишком вникая в суть написанного. Пустая канцелярщина. Не все ли равно, под чем ставить свою подпись, если остаешься здесь навсегда?

Выстроившись на палубе длинной, изгибающейся вереницей, пассажиры медленно продвигались мимо столика, за которым сидели американские чиновники, и один за другим расписывались, а пароход тем временем незаметно, минута за минутой, приближался к пристани. Вертясь под высоким бортом, хлопотливо забегая то с одного, то с другого бока, его постепенно подтягивал маленький, чумазый, чрезвычайно суетливый буксир. На берегу тянулся ряд огромных, мрачных, некрасивых сараев, перед которыми теснились мачты, пароходные трубы, капитанские рубки. К одному из таких сараев и подтягивали прибывший из Европы пароход.

Наконец подтянули.

Пароход стал боком к причалу, заполненному пестрой толпой встречающих, — кое-где в ней махали платками, — откуда-то из-под высокой крыши спустили узкие мостки, с грохотом перекинули с берега на борт. Поток нагруженных мешками и чемоданами пассажиров подхватил Турчаниновых, тоже несущих свой багаж, и, толкая, тесня со всех сторон, медленно, шаг за шагом, вынес их на американскую землю.

* * *

Затем был тягостный таможенный осмотр в неказистом деревянном сарае, наполненном приезжим народом, сбившимся в большое понурое стадо, покорное всему, что с ним делают. Долго пришлось стоять, локоть к локтю, в пахнущей дешевым табаком и немытым телом людской тесноте, дожидаясь своей очереди. Знакомая, скучная и унизительная процедура, — сколько уже раз приходилось ей подвергаться!

Наконец покинули таможню и вышли на улицу. Невзрачный, обшарпанный экипаж повез их в гостиницу. На ухабистой плиточной мостовой изрядно трясло. Сначала долго ехали по территории порта, мимо людных пристаней и причалов, разгружающихся океанских пароходов, громадных амбаров и складов. Потом открылись незнакомые улицы, полные суетливого движения — экипажи, пешеходы. Несмолкаемый грохот переполненных омнибусов с яркими рекламами на крышах, пронзительные голоса размахивающих свежими газетами мальчишек, выкрики уличных торговцев, стоящих повсюду со своими лотками, возгласы, смех — и все это на фоне ровного, точно шум моря в раковине, гула шагов, говора, конского цокота. Турчаниновы ехали, озираясь по сторонам, и у них начинала кружиться голова от ряби золотых букв на вывесках магазинов, лавок, ресторанов, от пестроты затейливо изукрашенных витрин, перед которыми задерживался на минуту бегущий мимо прохожий люд. Все вокруг спешило куда-то по своим делам, разговаривало, кричало, мелькало, кипело и бурлило, как в котле. Нью-Йорк! Свободные, независимые, деловые люди, не знающие европейских предрассудков...

Но вот сквозь беспорядочный уличный шум донеслось странное металлическое стрекотанье. Показалась партия закованных в железа негров, которых вели двое белых в широкополых шляпах, с хлыстами в руках. Всех невольников связывала пропущенная от одного к другому длинная цепь, а кроме того, на ногах у них были тяжелые кандалы. Они-то и стрекотали при каждом шаге арестантов.

— Что это такое? — крикнул кучеру Турчанинов.

— Беглых негров привезли! — прокричал тот в ответ с козел.

— Куда же их ведут?

— В тюрьму, сэр. А потом отправят на Юг, к хозяеам.

В зале дешевой гостиницы, где очутились слегка оглушенные Нью-Йорком путешественники, находилось несколько мужчин, все были в шляпах. По причине жаркого дня входная дверь и окна распахнуты, по залу, весело вздувая пестрые занавески на окнах, гулял сквознячок, но тем не менее стоящий за стойкой хозяин, без сюртука, в черной жилетке, утирал платком лоснящееся одутловатое лицо.

Турчанинов договорился с ним относительно приличного номера. «Прекрасный номер, сэр, останетесь довольны», — заверил хозяин. Босоногий негр забрал в обе руки вещи и повел новых постояльцев к арке в глубине зала, где начиналась лестница на второй этаж.

Перед холодным камином, мимо которого предстояло пройти, сидел в плетеном кресле некий джентльмен, надвинувший на нос большую соломенную шляпу, сухопарый, безусый, но с желтой, подстриженной лопаткой бородой. Сидел он, положив на каминную доску длинные ноги в огромных, подбитых гвоздями башмаках, засунув руки в карманы клетчатых штанов, и развлекался тем, что то и дело звучно посылал далеко в сторону смачные плевки. Целил в стоящую у стены плевательницу, однако далеко не всегда в нее попадал, и это обстоятельство, очевидно, возбуждало у него что-то вроде спортивного азарта. Занятие джентльмена и его более чем непринужденная поза с непривычки покоробили Ивана Васильевича, но он подумал, что в Америке, по-видимому, так и принято сидеть в общественных местах — задрав ноги выше головы. Ну что ж, со своим уставом, как говорится, в чужой монастырь не суйся.

— Сэр! — сказал Турчанинов (у этих англо-саксонов к каждому полагалось так обращаться). — Сэр, может быть, вы перестанете плеваться и дадите мне с дамой возможность пройти?

Сухопарый джентльмен бросил на Ивана Васильевича косой взгляд, независимо выставил бороду и процедил сквозь зубы:

— Я живу в свободной стране и могу плевать, куда желаю. — Харкнул еще более звучно — мимо Турчанинова, едва не зацепив штанину, пролетел новый увесистый плевок. — А если какому-нибудь проклятому иностранцу у нас не нравится, пусть убирается обратно в свою дохлую Европу.

За спиной Турчанинова засмеялись — явно одобрительно.