Шрифт:
Закладка:
— Das schladet nichts, Freulein Malwida. Kind ist Kind[25], — сказал Искандер, улыбаясь в нависшие, скрывающие рот усы.
От мягкой его улыбки фрейлейн Мальвида стала совсем пунцовой и, продолжая извиняться, увела за ручку девочку.
— Моя вторая дочь, Ольга, — сказал гостям Искандер с отцовской гордостью.
— Прелестное дитя! Ангел! — воскликнул симбирский путешественник, изобразив всем своим толстым, самодовольным лицом беспредельное умиление.
Затем посыльный (из типографии, как догадался Турчанинов) принес свежие журнальные оттиски.
— А! Очень хорошо! — обрадовался Искандер, приняв от него печатные листы, и с жадностью, хоть и наспех, начал их просматривать. Позвонил в бронзовый колокольчик, стоящий на письменном столе. — Жюль! — приказал по-французски заглянувшему на звонок лакею. — Попросите господина Огарева сейчас же прийти ко мне... Простите, господа, — обратился он к гостям, на несколько минут придется прервать нашу интересную беседу. К величайшему моему сожалению.
Гость из Симбирска вскочил, прижимая шляпу к животу, и поспешил откланяться. Нет, он никак не позволит себе докучать любезным хозяевам дальнейшим своим присутствием, а паче всего мешать их святому труду на благо угнетенного отечества. Но, почтительно пожимая руку, начертавшую такие пламенные, такие вдохновенные строки, он тем не менее питает надежду, что золотой Александр Иванович не оставит без внимания исправника, о котором он имел честь ему докладывать.
Широкая спина и красный, мясистый, с поперечной складкой затылок заезжего соотечественника исчезли в дверях. Скрепя сердце встал было и Турчанинов, однако Искандер поднял руку.
— Нет, нет, пожалуйста, садитесь. Мы с вами еще не беседовали... Прошу простить меня, я отвлекусь на минуту.
И он, стоя у стола, принялся бегло просматривать полученные из типографии оттиски.
Вошел бородатый, с медлительными движениями мужчина в светлом летнем сюртуке. Во все глаза смотрел Иван Васильевич на друга юношеских лет Искандера — перед отъездом из Петербурга прочел о нем во втором номере альманаха «Полярная звезда», который попался в руки. Два пылких мальчика, стояли они, обнявшись, на Воробьевых горах, глядели на раскинувшуюся перед ними, блиставшую несметными церковными куполами Москву. И поклялись всю жизнь свою отдать борьбе за свободу...
Мимоходом поклонившись Турчанинову, Огарев опустился на диван, расставил толстые колени, спросил вялым голосом:
— Опять у тебя был этот симбирский помещик?
Мало походил он на поэта, чьи стихи уже были знакомы Ивану Васильевичу, больше смахивал на московского купца — полнотелый, степенный, с пышной каштановой бородой во всю грудь. Только отпечаток меланхолической задумчивости на широком, белом, заросшем лице был не купцовский.
— Что, встретил моего помещика? — спросил Искандер, посмеиваясь. — А не принимать таких тоже нельзя. Все-таки привозят интересные сведения. Да и в интересах пропаганды нашего дела нельзя отталкивать людей, ищущих с нами знакомства... Вот смотри, Николай! — переходя к тому, ради чего и пригласил Огарева, потряс он пачкой свежих журнальных листов.
— Уже сверстали?
— Как видишь.
С придирчивым вниманием оба литератора начали просматривать пахнущие типографской краской, шуршащие в руках оттиски и, казалось, совсем забыли о присутствии Турчанинова. А Иван Васильевич скромненько сидел в сторонке и боялся шевельнуться. Никак, ну никак не думал, что на глазах у него будет рождаться новый номер «Полярной звезды».
Затем Огарев уселся за стол править корректуру с пером в руке, а Искандер, бросившись в широкое кресло и подогнув по своей манере одну ногу, все внимание обратил на гостя. С живейшим интересом принялся он расспрашивать Турчанинова, что делается в России с воцарением нового императора, каковы настроения общества, о слухах относительно освобождения крестьян, об административных реформах, о литературе и журналистике.
— Не удивляйтесь, — сказал он, — для меня всякий свежий человек из России — кладезь новостей.
— Наверно, Александр Иванович, часто у вас бывает наш брат русак? — спросил Турчанинов.
Искандер улыбнулся.
— Да, меня не забывают. Можно подумать, всякий отправляющийся в заграничный вояж соотечественник считает своим долгом навестить нас, изгнанников... Мода нынче пошла на либерализм, ничего не поделаешь!
БЕСЕДА НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Простое, дружеское обращенье Искандера вскоре заставило Ивана Васильевича забыть о непривычной обстановке, в которой очутился. Связанность исчезла, он чувствовал себя с любезным хозяином дома легко и свободно.
Выжав из гостя все, что было интересного, Искандер спросил, когда он собирается ехать обратно.
— Я не вернусь в Россию, — ответил Турчанинов. — Я решил покинуть ее навсегда.
— Бога ради, не делайте этого! — с живостью воскликнул Искандер, подавшись вперед. — Эмиграция для русского человека вещь ужасная, по личному опыту говорю. Я не знаю на свете положения более жалкого, более бесцельного, чем положение русского эмигранта. Это не жизнь и не смерть, а что-то худшее. Какое-то глупое, беспочвенное прозябание. (Турчанинов смотрел недоверчиво.) А как вскоре вы затоскуете по России! С каким умиленьем вспомните наши березки, наши морозы, нашу птицу-тройку... Правда, Николай? — обратился он к сидящему за письменным столом Огареву.
На минуту тот поднял бородатую голову от альманаха.
— Правда.
— Да, лихую русскую тройку с ухарем ямщиком, которая мчит по чудесному санному пути... — На лице Искандера появилась мечтательная нежность. — Вам станут поперек горла эти англо-саксонские пудинги, и вы будете мечтать о нашей ватрушке. Знаете, — он пошевелил перед собой пальцами и — почудилось Турчанинову — сглотнул набежавшую слюну, — знаете, с творогом, края у нее загнуты и поджарены, а на твороге румяная корочка...
Начинало смеркаться. Деликатно постучавшись, вошел благопристойный Жюль, засветил лампу на столе, плотней задернул темные оконные гардины и снова исчез.
— Где же все-таки вы думаете бросить якорь? — возобновил беседу Искандер. — В туманном Лондоне? Ветреном Париже? Или на
