высокое станционное крыльцо, заметил сидевшего на скамеечке у ворот отставного солдата. Шел, видно, служивый издалека — серые от пыли сапожишки разбиты, отскочившая подметка прикручена проволокой. Шел-шел, притомился и присел отдохнуть, а заодно и перекусить чем бог послал. Вынутые из холщовой торбы, лежали на скамейке большая, отливающая бронзой луковица и серая крупитчатая соль в тряпице. Одна рука у солдата была отнята по локоть, пустой рукав, чтоб не болтался зря, приколот булавкой. Придерживая своим обрубком большую ржаную краюху, здоровой рукой инвалид отрезал от нее ломоть. На груди позвякивал о медали оловянный георгиевский крестик. Загорелая девчоночка в длинном застиранном сарафанчике, в голубеньком платке, надвинутом на белые бровки, стояла и глядела исподлобья, засунув палец в рот, как однорукий человек управляется с хлебом.

— Умница, ты бы водицы принесла испить, — ласково сказал служивый.

Девочка, быть может смотрителева дочка, побежала к дому, мелькая маленькими серыми пятками. Бежала и оглядывалась на солдата.

— Березкин? — спросил Турчанинов.

Инвалид поднялся со скамьи, держа нож с узеньким, источенным лезвием, и пытливо прищурился на барина в шляпе.

— Никак вашскородие? Господин полковник?

Турчанинов подошел ближе.

— Он самый. Куда путь держишь, кавалер?

— До дому, вашскородь. — Снял измятую шапчонку. — В Вятскую, стало быть, губернию.

— Далеконько! — сказал Турчанинов. — Да ты надень шапку... Руку в госпитале отняли? — Ивану Васильевичу припомнилось, что в самый день штурма Малахова кургана Березкина ранило.

— В гошпитале... Божья воля.

Широкое, выдубленное солнцем и ветрами солдатское лицо приняло прежнее выражение безнадежного, покорного всему спокойствия.

— Дома-то остался кто? — спросил Турчанинов, помолчавши.

— А кто ё знает. Как на службу ушел — из дому ни весточки... Спасибо новому царю, засчитал нам, севастопольцам, месяц за год, а то все двадцать пять лет пришлось бы казенные сапоги бить. Двадцать лет все же отслужил престол-отечеству, теперича и на спокой можно, к погосту поближе... Ничего, и с одной рукой можно под окнами ходить, кусочки собирать...

— Ну, не бросят же тебя, поддержат, — сказал Турчанинов. — Наверно, жена осталась, дети...

— Эх, вашскородь! — горько усмехнулся Березкин. — Кому я такой нужо́н?.. Да, поди, и не осталось никого. Кого могила забрала, кого барин на сторону продал. Чего уж там!.. А вы, значит, тоже вчистую? — круто свернул он на другое: незачем, дескать, продолжать разговор о нем.

— Да, как видишь.

— Что ж, дело хорошее. К себе едете, вашскородь?

— За границу еду, Березкин, — сказал Турчанинов. — Лечиться.

— Дай бог счастливо доехать и благополучно вернуться... Вашскородь, хотел я вас поспрошать, — Березкин доверительно понизил голос, — как насчет воли, ничего не слышно? Народ толкует...

— Не знаю, Березкин. Говорят... Ну, желаю тебе найти семью. Прощай.

Турчанинов порылся в кошельке и, пряча глаза, вложил в широкую ладонь Березкина несколько смятых ассигнаций.

— Покорнейше благодарим... Да что вы, вашскородие, больно много даете... — заговорил было солдат, но Иван Васильевич насильно загнул ему пальцы.

— Бери, бери. — И торопливо, будто убегая от благодарностей, направился к тарантасу, в котором уже сидела, ожидая его, Надин.

— Вот спасибо, умница! Вот спасибо, красавица! — услышал он у себя за спиной ласковый голос, когда ступил на осевшую под ним, покрытую засохшей грязью подножку. Оглянувшись, увидел, что девочка в сарафане осторожно, чтоб не расплескать, несет обеими руками тяжелый железный ковш, где колыхалась, поблескивая, темно-синяя вода.

— Ты его знаешь, этого несчастного? — спросила Надин, когда вновь завели бубенцы гремучую свою болтовню.

— Боевой товарищ, — ответил Иван Васильевич, устремив вперед задумчивый, невеселый взор.

* * *

Из Пскова на Витебск, из Витебска на Вильно, из Вильно дальше... Много дум можно передумать, трясясь на перекладных по бесконечным дорогам российским. Достаточно нашлось времени Ивану Васильевичу для того, чтобы вновь и вновь проверить в уме, правильное ли он принял решение. И всякий раз, прикинув и так и этак, приходил к выводу: правильное. Бежать, бежать из рабской страны!..

С усмешкой представлял он себе, что станут о нем говорить в свите, в канцелярии, когда узнают о его бегстве за границу, как будут ошеломлены сослуживцы. «Слышали, что Турчанинов-то выкинул?.. Уму непостижимо!.. Так шел в гору!.. Ведь следующий чин — генеральский... И нате вам, сбежал за границу, неизвестно на что! Вот тебе и службист!.. Нет, господа, он определенно с ума спятил...»

У Турчанинова затекло плечо под тяжестью приникшей к нему Надин, которую убаюкало скучное покачивание и потряхиванье брички. Кроткое, детское, немного грустное выражение лежало на ее лице с полуоткрытым пересохшим ртом. Еле заметно вздрагивали опущенные длинные ресницы. На крыльях носа темнела дорожная пыль. Он глядел на спящую жену, вновь напомнившую ему своим лицом другое, милое, навсегда ушедшее лицо, и припоминал разговор накануне отъезда — решающий разговор. «Дитя мое, я не хочу тебя обманывать, — сказал он, взяв горячие руки в свои и глядя в ее тревожно вопрошающие глаза. — Знай, нам будет нелегко, особенно на первых порах. Новая, совершенно незнакомая страна, чужие люди. Нерусские...» — «Я этого не боюсь», — сказала она и улыбнулась, показывая, что и впрямь не боится. «Нам придется работать, трудиться, Наденька... Ты к этому не привыкла, — продолжал он. — Но понимаешь, я задыхаюсь здесь, я не могу больше оставаться! Впереди новый мир, новая, свободная жизнь!..» — «Ты говоришь — не привыкла. Ну что ж, привыкну, — ответила она. — Я твоя жена».

К границе подъезжали серым, дождливым утром. На таможне тщедушный чиновник в очках, сползших на кончик пунцового запьянцовского носа, осыпанный по плечам перхотью, принялся было ворошить содержимое раскрытых турчаниновских чемоданов, но Иван Васильевич сунул ему деньги и сказал, чтобы не беспокоился, ничего недозволенного нет.

— Что это вы-с, помилуйте! — приятно осклабился таможенник — очутившаяся в руке у него крупная ассигнация моментально пропала, точно у фокусника. — Эй, сторож! Забирай чемоданы!

Сторож из кантонистов понес чемоданы к бричке, где, укрывшись от дождя под кожаным поднятым верхом, дожидалась Надин. Турчанинов и ему дал не скупясь.

— Счастливого пути, ваше сиятельство! — гаркнул сторож.

Накрывшийся от дождя рогожкой еврей-возница в нахлобученном на уши картузике, с рыжими пейсами вдоль щек, зачмокал