грязно-восковую руку в синем обшлаге. Рука шевельнулась и застыла в воздухе. Мальчишка тронул ее ногой опять — рука вновь покачнулась и вновь застыла. Мальчишка вдруг охнул и опрометью бросился бежать к укреплениям, по-прежнему пряча нос в букетик.

— Одно из двух, — глухо сказал Толстой и, свистнув хлыстиком, сбил мимоходом лиловую мохнатую головку репейника. — Одно из двух. Либо война сумасшествие, либо ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать.

БАСТИОНЫ ЛЕТЯТ НА ВОЗДУХ

1855 год, 27 августа.

После артиллерийский подпоручик граф Толстой написал об этом дне так:

«По сю сторону бухты, между Инкерманом и Северным укреплением, на холме телеграфа, около полудня стояли два моряка, один — офицер, смотревший в трубу на Севастополь, и другой, вместе с казаком только что подъехавший к большой вехе.

Солнце светло и высоко стояло над бухтой, игравшею со своими стоящими кораблями и движущимися парусами и лодками веселым и теплым блеском. Легкий ветерок едва шевелил листья засыхающих дубовых кустов около телеграфа, надувал паруса лодок и колыхал волны. Севастополь, все тот же, с своею недостроенной церковью, колонной, набережной, зеленеющим на горе бульваром и изящным строением библиотеки, с своими маленькими лазуревыми бухточками, наполненными мачтами, живописными арками водопроводов и с облаками синего порохового дыма, освещаемыми иногда багровым пламенем выстрелов; все тот же красивый, праздничный, гордый Севастополь, окруженный с одной стороны желтыми дымящимися горами, с другой — ярко-синим играющим на солнце морем, виднелся на той стороне бухты. Над горизонтом моря, по которому дымилась полоса черного дыма какого-то парохода, ползли длинные белые облака, обещая ветер. По всей линии укреплений, особенно по горам левой стороны, по нескольку вдруг беспрестанно, с молнией, блестевшей иногда даже в полуденном свете, рождались клубки густого, сжатого белого дыма, разрастались, принимая различные формы, поднимались и темнее окрашивались в небе. Дымки эти, мелькая то там, то здесь, рождались по горам, на батареях неприятельских, и в городе, и высоко на небе. Звуки взрывов не умолкали и, переливаясь, потрясали воздух...

К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже, воздух меньше колебался от гула.

— Однако 2‑й бастион уже совсем не отвечает, — сказал гусарский офицер, сидевший верхом: — весь разбит! Ужасно!

— Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, — отвечал тот, который смотрел в трубу: — это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала, а она ничего не отвечает.

— А посмотри к двенадцати часам, я говорил, они всегда перестают бомбардировать. Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать... нас ждут уже теперь... нечего смотреть.

— Постой, не мешай! — отвечал смотревший в трубу, с особенной жадностью глядя на Севастополь.

— Что там? Что?

— Движение в траншеях, густые колонны идут.

— Да и так видно, — сказал моряк: — идут колоннами. Надо дать сигнал...

...Действительно, простым глазом видно было, как будто темные пятна двигались с горы через балку от французских батарей к бастионам. Впереди этих пятен видны были темные полосы уже около нашей линии. На бастионах вспыхнули в разных местах, как бы перебегая, белые дымки выстрелов. Ветер донес звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки. Черные полосы двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы, усиливаясь и усиливаясь, слились в продолжительный, перекатывающийся грохот. Дым, поднимаясь чаще и чаще, расходился быстро по линии и слился наконец весь в одно лиловатое, свивающееся и развивающееся облако, в котором кое-где едва мелькали огни и черные точки — все звуки — в один перекатывающийся треск.

— Штурм! — сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубу моряку.

Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волненье и ожидание чего-то ужасного...

— Не может быть, чтоб взяли! — сказал офицер на лошади.

— Ей богу, знамя! посмотри! посмотри! — сказал другой, задыхаясь и отходя от трубы. — Французское на Малаховом.

— Не может быть!»

* * *

Сильный, порывами налетающий ветер раскачивал длинный понтонный мост, осевший под тяжестью двигавшегося в одну сторону народа. Сердито, белея во мраке рядами пенных гребешков, с шумом и плеском накатывались волны, заливали ноги идущих колоннами солдат, обдавали тех, кто шел с края, холодными солеными брызгами. Севастопольские войска, переправляясь на Северную, покидали полуразрушенные укрепления, которые столько времени защищали от вдвое сильнейшего врага, покидали приморский, прославленный их героизмом город, который нынче приказано было оставить без боя.

Стрельба с обеих сторон прекратилась, ни одного пушечного, ни одного ружейного выстрела не доносилось из сырой, пахнущей морем, враждебной тьмы. В глубокой, непривычной тишине слышались только мрачный, беспорядочный топот людей и лошадей по деревянному настилу, громыханье орудийных колес, командные возгласы да порою вдруг подымались крик и ругань, пока рассасывался возникший где-нибудь затор. Над сплошной массой бескозырок и штыков, которая двигалась по мосту и непрерывным потоком изливалась на противоположный берег, появлялись то головы лошадей, везущих фуру с кладью, где сидел денщик, либо плачущие женщины, прижимающие к себе ребятишек; то запряженный парой экипаж с генералом; то пробивающийся сквозь толпу, видный по пояс конный офицер: «Дорогу! Дорогу! Раздайсь!..» И, послушно давая дорогу, сталкиваясь штыками, жалась, как могла, в обе стороны пехота.

Вот, наконец и высокий, застроенный матросскими мазанками берег. Выбравшись из давки, Турчанинов отъехал в сторону, поворотил коня и стал поджидать свою застрявшую где-то на мосту батарею. Пока шла пехота — в темноте белели косые кресты перевязей, бренчали манерки, лопатки, слышался топот. Редкий из перешедших на северный берег солдат не оглядывался на оставленный врагу Севастополь и не крестился, сняв шапку.

Понтонный мост через бухту был наведен недавно. Турчанинову припомнилось, как негодовал покойный Нахимов, узнавши о намерении нового главнокомандующего князя Горчакова приступить к сооружению этого моста. «Подлость! — говорил адмирал своим приближенным. — Видали, какую готовят подлость?.. Нам отсюда уходить нельзя‑с! Мы все здесь умрем, мы неприятелю здесь отдадим одни наши трупы и развалины-с».

С душевной болью и горькой досадой думал сейчас Турчанинов об адмирале, убитом летом на Малаховом кургане. Пуля меткого французского стрелка угодила Нахимову прямо в лоб, когда, высунувшись по своей привычке из-за