же не соглашалась. Мне в Хайфе один старик рассказывал как-то о тех переговорах, когда им в субсидиях было напрочь отказано. Не по политическим соображениям. Просто в тот момент в Штатах шла очередная волна изоляционизма, и они стали критически рассматривать свои отношения с НАТО; а Германии и Франции Украина была не очень-то по вкусу.

Согласись, просто какие-то мастера парадоксов эти киевские орлы. Надо же додуматься: путем локальной войны убедить Запад, что дешевле иметь Украину в составе НАТО, чем вне ее. Решающим же толчком оказались, по-видимому, исходившие от низов требования референдума о воссоединении с Россией. Умные люди там ведь предвидели уже или угадывали, куда Россия пойдет, а их это пугало. Война — последний путь ко внутреннему миру.

Воевать же можно было лишь с Польшей, так и не вступившей в НАТО из-за своих коммунистических заскоков. Не с Россией же, на самом деле, было ввязываться в серьезную драку. Она-то успела к тому времени поставить наконец армию на ноги. И как ни заманчиво казалось начертать на прапорах традиционные антимоскальские лозунги, у украинской военной партии хватило розуму воздержаться от этого. Задирать Белоруссию было то же самое, что лезть на Россию. Тягаться с Румынской конфедерацией было заманчиво, но политически неприемлемо. У румын тогда с Объединенной Европой началось явное сближение. Можно было затеять свару с Болгарией, но не из-за чего. Оставалась Польша. Тут все вроде бы находилось на месте: и исторические предпосылки в национальном сознании, застрявшие со времен Богдана Хмельницкого, и серьезный уровень противника — а первая в истории незалежной Украины война обязательно должна была быть значительной, чтобы не получилось, что от государства ожидали великих дел, а оно чижика съело; и, наконец, нигде вслух не высказанное, но, несомненно, существовавшее согласие противной стороны на такую войну, поскольку идея «державы от моря до моря» а Речи Посполитой не умерла. И если кто-то готов был предоставить возможность для реализации этой идеи, то согласие общества гарантировалось. Некоторою время казалось, что возможен мирный путь удовле творения желаний обеих сторон. Но требования оказапись взаимно неприемлемыми, и оставалось только хвататься за сабли.

Как эта война завершилась, известно: формально — по нулям, но Польша практически ничего не проиграла в отличие от Украины.

Я кивнул. Изя излагал прописные истины по поводу этой последней в Европе войны.

— Война эта началась не вдруг, — говорил Изя, очищая мандарин, — и Европа ожидала от России усилий по ее предотвращению; тем не менее Россия помочь делу не смогла. Многие, правда, у нас считали, что не больно-то и старалась, поскольку в результате этого конфликта решился наконец вечно больной крымский вопрос: надо же было там как-то обеспечить безопасность и защитить всякого рода интерес русскоязычного населения…

На какое-то время я перестал его слышать. Полузакрыв глаза, потягивал вино, думая о том же, о чем говорил он, но — иначе.

Да, Россия таким путем утратила еще частицу своего авторитета в Европе (к тому времени и так не Бог весть какого) и, естественно, на это обиделась.

В ту пору в постсоветской истории завершился уже период, о котором я иногда вспоминаю как о поре паханства и который с таким же успехом можно назвать порой суматошного беспамятства. Беспамятства — потому что развитие событий того времени очень во многом повторяло дела самого начала двадцатого века — после так называемой Февральской револю ции.

Никто не понимал, что внутриполитические игры хороши тогда, когда экономика страны, ее обширное хозяйство находятся в нормальном состоянии и не служат мячом, по которому все команды лупят ногами лишь в своих интересах. Люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи, свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упускали из виду одно обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на пустом месте, и чтобы лучше жить, нужно было производить ценности, то есть заниматься именно производством. В Штатах никто не пришел на готовое, и общество это — при всех его недостатках — изначально было обществом созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал, немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о распределении уже созданного. Безусловно, такая задача выдвинула на первый план совершенно других людей, чем созидатели, а именно — воров и спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств из бюджета и кармана обывателя, на биржевой игре. Все это не увеличивало национального богатства, зато помогало созданию богатств индивидуальных — но не коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов выкатывающихся за пределы России.

Государство же заботилось в первую очередь об укреплении самого себя — то есть государственного аппарата и в какой-то степени тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового гражданина — вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо противоположное.

Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному ощущением безвыходности. В общем, картина свидетельствовал только о том, что безудержная демократия (вернее, те, что под нею понималось) в пору экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем законодательства способна привести лишь к диктатуре. Но не к той достаточно цивилизованной дик татуре, которая наступила при Первом Генералитете, а к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет личной ответственности ни за что. Именно такая и существовала в России до самого конца века.

— Эй, — окликнул меня Изя. — Ты что, не выспался? Не столько мы выпили, чтобы отключаться за столиком.

Я взглянул на часы. Ого! Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел уже заполниться.

— Перерыв объявили, — сказал Изя. — Ты что, не слышал? Этак ты все сенсации проспишь, журналис Слушай: может, давай заодно и пообедаем — всерьез, как полагается?

— Нет, — сказал я. — Приятного тебе аппетит; а у меня дела.

— Тогда я поеду, — сказал он. — Здесь мне делать нечего. Ты вернешься в зал?

— Надо полагать, — сказал я.

— Тогда забери то, что я там оставил на стуле.

— Что, выслать тебе заказной бандеролью?

Изя не улыбнулся:

— Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что мечтал тебя подстрелить у посольства, — он меченый теперь. Поймать его не смогли — скользкий подонок, — но маковое зернышко него всадили, так что теперь