– Вам послышалось. – Выпроводив меня, Шодрон захлопнул дверь.

56

В офисе «Пеллетье Эдишнз» за столом сидела молодая брюнетка со скорбным, как на картине Модильяни, лицом. Представившись, я спросил, знает ли она моего друга и коллегу Антонио Гульермо.

– Я здесь совсем недавно, – ответила она.

Я показал ей найденный мной в бумагах чек на тетрадь, которую Гульермо купил в их магазине.

Несколько секунд она рассматривала его, потом, едва сдерживая слезы, стала рыться в выдвижном ящике с папками. Вытащив одну из них, она подала ее мне:

– Можете сами проверить.

Просмотрев десяток квитанций за книги, проданные Гульермо, я не нашел среди них нужной.

– Там должны быть копии всех документов, – сказала сотрудница.

Пожаловавшись, что нужной мне квитанции нет, я получил ответ, что могу забрать папку с собой, потому что магазин закрывается, и квитанции ей больше не понадобятся.

– Закрывается?

– Да, навсегда. Он принадлежал моему отцу, но он, к сожалению… умер.

Я выразил свои соболезнования и спросил, когда это произошло.

– Около… двух месяцев назад.

– Надеюсь, вы простите мне еще один вопрос, но отчего он умер?

Она сильно удивилась, но ответила.

– Кажется, от сердечного приступа, хотя точно до сих пор не известно. Он был не так уж стар и вполне здоров. Его нашли здесь… в офисе, – она едва сдерживала слезы, – на полу.

– Значит, он умер от естественных причин?

– Да, как я уже сказала… – Она замолчала и бросила на меня подозрительный взгляд. – Вы из полиции?

– Нет, совсем нет.

– Тогда в чем дело? Вы что-то недоговариваете.

Она вытерла слезы.

– Если копии квитанции нет, я ничем не могу вам помочь.

– Сожалею о вашей утрате, – произнес я.

Для совпадения это уже слишком, это уже проклятье какое-то. Еще один букинист из списка Гульермо мертв.

57

– Звонить бесполезно, она не услышит, – сообщил юный француз, хипстер с модным «пучком» на голове, в измазанных краской джинсах. – Но если вам нужна Колетта, она почти всегда дома.

Вообще-то, я понятия не имел, кто теперь живет в этой квартире в Бельвиле, знал только адрес, но я кивнул, и Пучок впустил меня в подъезд. Удивительно, что этот старый дом сохранился и что я его нашел.

– Колетта живет на самом верху, – сказал юноша. – Faites attention![70]

Смысл этого предупреждения я понял, когда начал подниматься по деревянным ступенькам, трухлявым и ненадежным. Весь подъезд был пропитан запахом скипидара. Очевидно, дом, где когда-то жили Винченцо и Симона, все еще был пристанищем художников.

На площадке шестого этажа я остановился, отдышался и постучал в дверь, краска на которой была облуплена так, что открывался десяток старых разноцветных слоев. Дверь приоткрылась на длину цепочки, и в образовавшейся щели показался кусочек лица, сморщенного и старого, но сильно накрашенного, с винно-красными губами и волосами цвета хны.

– Qu’est-ce que vous voulez?[71] – спросила старушка скрипучим голосом.

Употребив все свое знание французского, я объяснил, что проделал долгий путь из Нью-Йорка и хотел бы посмотреть на квартиру, в которой когда-то жил мой прадед.

Приставив ладонь к уху, старушка выслушала меня и заставила повторить все еще раз, но в конце концов пустила меня в прихожую и быстро затараторила на смеси французского и английского.

– J’adore les Américains – меня зовут Колетта – Ce n’est pas mon vrai nom – но я сама себе его выбрала, так что я Колетта! Я вдова, mon mari est mort уже много лет – детей нет, но я, как Эдит Пиаф, Je ne regrette rien![72]

Я выслушал все это с приклеенной улыбкой, пытаясь из маленькой прихожей рассмотреть остальную квартиру.

– Заходите, – сказала она, наконец приглашая меня в комнаты.

Там я остановился, не веря своим глазам. Под многочисленными слоями краски на стенах виднелись изгибы вьющихся виноградных лоз с пятнышками зеленых листьев и розовых цветов – творение кисти Симоны проступало сквозь наслоения времени.

Колетта проследила, куда я смотрю.

– Все время просвечивает, ничего не могу поделать.

Я подошел к стене и провел пальцами по нарисованной лозе. Память о прошлом, не желающая сдаваться. Страницы дневника не просто ожили для меня в этот момент; я поверил, что все написанное там – правда.

Загремели батареи парового отопления, и Колетта заговорила об этом шуме, потом о ценах на молоко, почти прогнав призраки прошлого, которые мне хотелось удержать. Я еще долго водил пальцами по пентименто виноградных лоз и листьев, запечатленных на этих старых стенах, и в моем сознании оживали образы Винченцо и Симоны.

Потом Колетта провела меня в спальню, где повсюду – на кровати, на комоде, на стуле – висела одежда, но все, что я увидел – маленькая картина, натюрморт с фруктами, разложенными на красной ткани; все контуры на картине были обведены иссиня-черным.

– Эта картина…

– Ах, да. Она была здесь, когда я сюда переехала, в глубине стенного шкафа. Она мне понравилась, и я ее повесила.

Я посмотрел на подпись и дату в левом нижнем углу: В.Перуджа, 1910 год.

– Это картина моего прадеда. Я имею в виду, что он ее нарисовал.

– Vraiment?[73]

Я оценил композицию и технику Перуджи, представил, как он водит кистью по маленькому холсту, понял, как он пытался связать всю композицию воедино иссиня-черным абрисом. Эта манера не была революционной, но в ней была простая красота и целостность.

Колетта скрюченными от артрита пальцами сняла картину со стены.

– Я много лет любовалась ей, месье, но она принадлежит вам.

– Нет, нет, я не могу это взять.

– Вы обязаны, берите.

От платы за картину старушка отказалась.

– Хорошо, подождите.

Второпях я чуть не полетел кувырком с коварной лестницы, потом стал спускаться осторожней и сумел добраться до парадной двери целым и невредимым. Небо потемнело, с него медленно опускалась мелкая, как туман, изморось. Цветочный киоск, который я приметил по дороге сюда, еще работал. Старик торговец уже начинал собирать свой товар и предложил мне два букета по цене одного, попутно с гордостью называя сорта цветов по-французски. Я поблагодарил его и побежал обратно. Со всеми предосторожностями преодолев шесть шатких лестничных пролетов, я вручил букеты Колетте. Она поднесла их к лицу, прикрыла густо накрашенные глаза, вдохнула и улыбнулась.

Изморось перешла в мелкий дождь, и я, не придумав ничего лучшего, спрятал картину под курткой, пристроив вековой холст у самого сердца. Потом дождь усилился, и я взял такси. Еще раз осмотрев картину, я заметил, что мазки жирные, а краска слегка потрескалась от времени, но цвета остались живыми и яркими. Когда я