Шрифт:
Закладка:
Дорога из Дрездена заняла 68 часов. Федор всю дорогу развлекал Любу, играя с ней, на каждой станции выводя размять ноги на платформе, подкладывая ей вкусности и молоко. Как и ожидалось, на границе их одних остановили, и таможенные офицеры обыскали все их сумки и чемоданы, просмотрели все книги и рукописи. Они успели на поезд до Санкт-Петербурга исключительно из-за криков Любы, которые раздражали офицеров так сильно, что в итоге их пропустили. Так они вступили обратно в 7 июля 1871 года, на 12 дней в прошлое.
Еще 24 часа ехали по русской глубинке. После сотен верст одинаковых болот и лесов, изредка украшенных одинокими крестьянскими избами, внезапно и без предупреждения оказались в центре имперского города, с тянущими конки лошадьми, неровными мостовыми, широкими дорогами с громыхающими телегами, крестьянами в красных рубахах и тулупах, бородатыми извозчиками и золотым куполом Исаакиевского собора, возвышавшимся над всем этим. Поезд замедлил ход и затормозил, и впервые в этом десятилетии они ступили на землю Санкт-Петербурга. Я много прожил жизни в эти четыре года. Сильно жил, хотя и уединенно. Что Бог пошлет дальше – приму безропотно[461].
Они сняли две комнаты на третьем этаже дома номер 3 по Екатерингофскому проспекту, недалеко от Юсуповского сада. Воссоединились с семьей Михаила, которая, казалось, встала на ноги, и Пашей, только что, в апреле, женившимся на невысокой симпатичной девушке по имени Надежда. Из плохих новостей – он продал все редкие книги Федора, не исключая тех, на которых были автографы. Это было весьма огорчительно, но вполне в его духе. Но все же в целом это было счастливое время. Через восемь дней после прибытия Анна родила их первого сына, Федора, которого они звали Федей. Несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни и, серьезно, всё еще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я всё еще никак не могу распознать, оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь ее начинаю[462].
Глава 11
Гражданин
1872–1877
Одно знаю: вторая половина романа достанется мне неимоверно легче, чем первая[463]. Федор вернулся в город, захваченный открытым судебным процессом над 84 последователями Нечаева, длившимся с 1 июля по 1 сентября 1871-го[464]. В ходе заседаний в качестве доказательства был представлен «Катехизис революционера». Масштаб амбиций захватывал дыхание: беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние[465].
Федор был на середине публикации «Бесов», и громкий процесс о казавшемся обширным заговоре обеспечил книге огромную и преданную аудиторию. Отослав ключевую главу, в которой Ставрогин исповедуется отцу Тихону, он, к вящему разочарованию, узнал, что Катков не будет ее публиковать. Ставрогин признается в ужасных преступлениях, включая изнасилование одиннадцатилетней девочки, которая впоследствии кончает жизнь самоубийством. Как вызвавшие пересуды грехи Свидригайлова в «Преступлении и наказании», только значительно масштабнее, – Ставрогин склонился перед силой интеллекта и идей, оторванных от Бога и морали, и превратил свою жизнь в игру, где все позволено. Именно в этот момент Федор хотел открыто предложить православие как противоположность и, возможно, даже выход из нигилизма. Это было бьющееся сердце книги – без него в ней оставалась только аморальность без надежды на искупление. Федор объяснил все это, но Катков все равно отказал в публикации.
Публика не страдала без того, о чем не ведала, а антиреволюционное послание отшлифовало репутацию Достоевского в консервативных кругах, где его начинали считать одним из крупнейших и важнейших писателей, когда-либо живших в России. Майков представил его новому литературному кругу, собиравшемуся вечером по средам вокруг экстравагантного реакционера князя Владимира Мещерского и его нового журнала «Гражданин»[466]. На его орбиту уже попал Страхов, а также Константин Победоносцев, лысеющий, гладко выбритый мужчина в маленьких очках, любивший галстуки-бабочки, наставник царевича Александра[467]. Через Мещерского и Победоносцева Федор смог получить большую сумму денег прямо от царевича, что помогло ему выплатить долг злейшим кредиторам и снять с плеч огромную ношу. Примерно в то же время знаменитый художник Василий Перов пригласил Федора – вместе с Тургеневым, драматургом Островским и некоторыми другими – позировать для создания серии портретов ведущих русских писателей[468]. Не подняв еще кисть, Перов много часов провел с Федором, разговаривая и изучая его, и портрет отобразил Достоевского удивительно точно. Федор выглядел серьезным, погрузившимся в мысли – руки сцеплены на колене, редеющие волосы зачесаны назад, поблекшие щеки испещрены морщинами. Ну и как же у него на портрете удались мои бородавки, – живые! Это они реализмом зовут[469]. Злорадная статья в «Голосе» назвала работу Перова «портретом человека, истощенного серьезным недугом». Оно пусть, но ведь как же, однако, так прямо в печати? Скажи по крайней мере косвенно, на то тебе слог. Нет, он косвенно уже не хочет[470].
Той весной Достоевские решили отправиться на отдых в Старую Руссу, курортный город у озера Ильмень в Новгородской губернии, за 300 верст от Санкт-Петербурга[471]. Когда они прибыли на пристань, там было столько комаров, что казалось, будто у детей других путешественников ветрянка. Люба повредила запястье, и оно так раздулось, что им пришлось возвращаться в Санкт-Петербург, чтобы его вправил настоящий доктор. Когда же они наконец добрались до Старой Руссы и устроились, Анна простудилась. В горле образовался абсцесс. Она была прикована к постели, температура все ползла и ползла вверх, и врачи отказывались гарантировать, что больная выкарабкается. Вскоре она уже не могла говорить, и, если ей было нужно что-то, она передавала Федору записки. Их посетил местный священник с женой.
– Что я буду без нее делать?[472] – рыдал Федор. – Разве я могу без нее жить, она все для меня составляет.
– Не плачьте, – сказала жена священника, обнимая его. – Господь милостив, он не оставит вас и детей сиротами.
Ослабевшая Анна поманила Федора и детей для благословения, поцеловала их и написала Федору инструкции о том, что делать, когда она скончается. Той же ночью абсцесс прорвался и гной вытек. Медленно, но верно жена Достоевского пошла на поправку, и через несколько недель семья смогла вернуться к своему прерванному летнему отдыху – не расслабившимися, но
