Шрифт:
Закладка:
Федор бросился на колени и поцеловал руку Анны. Это была маленькая девочка, Соня. Тайна появления нового существа, великая тайна и необъяснимая! Было двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих; новая мысль и новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше на свете![418] Он попросит Майкова, который был ему таким хорошим другом и единственный регулярно писал ему, стать крестным отцом. Мать Анны будет крестной матерью.
Девочка была очень большой, и изнуренная Анна с трудом могла кормить ее. Она не могла и подумать о кормилице, поэтому добавила к Сониной диете коровье молоко и питательные порошки. Федор совершенно наплевал на работу; едва заслышав дочкин голос, он бросал перо и спешил к ней. Она прехорошенькая, – несмотря на то, что до невозможного, до смешного даже похожа на меня. Лежит – точно роман сочиняет![419] О ней он думал, едва только просыпался поутру. Лучшей частью дня теперь стало время купания, когда они с Анной мыли маленькую Соню, Федор заворачивал ее в пеленку из хлопкового пике, застегивал булавками и укачивал на руках. Ее первая улыбка была поистине божественной, и Федору пришла в голову мысль: точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится. Такая мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя, – главнейшая мысль Христова![420]
Отцовство, знакомство с этим новым существом, уверенным только в нужде в любви, глубоко повлияло на Федора. Он всегда был склонен к сентиментальности, но сквозь отцовство это стало частью его мировоззрения[421]. Все эти социалисты со своими помпезными конференциями, дебатами об идеологии, которая сотрет страны или уничтожит бедность, знают меньше его младенца. Идея прекрасного человека, простой добродетели русского народа, нигилисты, материалисты и социалисты – все это было взаимосвязано, но мир невозможно исцелить одной только идеологией. Единичное добро останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую[422]. Как можно определить, какое зерно заронила в душу другого человека одна улыбка, один малый жест доброты – зерно, которое может принести плоды только много лет спустя? Самые искусные шахматисты могли предвидеть только на несколько ходов вперед, но действия человека за всю его жизнь включали неисчислимое число шагов. Бросая ваше семя, бросая вашу «милостыню», ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому. Таким образом, сама твоя жизнь может стать твоей величайшей работой. Можно считать почти наукой это рассыпание зерен доброты – одни будут переданы из рук в руки, другие упадут в землю и укоренятся, когда ты уже и позабудешь о них, все позабудут. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества?
Федор был склонен к беспокойству: он постоянно спрашивал Анну, все ли в порядке с Соней, хорошо ли она спала и ела. Спустив все деньги в очередной поездку в Саксон-ле-Бэн, хотел написать Каткову и попросить очередной аванс, чтобы они смогли переехать в Веве на другой стороне Женевского озера. Там они с ребенком будут в безопасности от бизы. Возможно, получится даже попросить присоединиться к ним мать Анны. Я теперь так ободрен, так уверен, что мы переедем в Вевей! Ей-богу, ей-богу, это лучше выигрышу![423] В ожидании денег Федор часами просиживал у Сониной колыбели, разговаривая с ней и напевая песни (смешным голосом)[424], и к третьему месяцу готов был поклясться, что она уже узнает его. Она всегда улыбалась и прекращала плакать, когда он подходил. На протяжении весны начала улучшаться погода, и по совету доктора они каждый день укладывали дочь в коляску и ходили гулять с ней в Английский сад.
В один из таких дней их застала врасплох биза, ледяной ветер, которого Федор так сильно хотел избежать. Они не успели увезти бедную Соню в помещение, и биза прохватила ее насквозь. Той же ночью у нее поднялась температура и начался кашель. Доктор приходил каждый день и продолжал уверять их, что девочка выздоровеет, когда 24 мая она перестала дышать. Язычок, губки и весь рот у девочки покрылись какой-то мелкой белой сыпью, и она к вечеру же умерла, упирая в меня свои большие черные глазки, как будто она уже понимала[425]. Это случилось так внезапно, что не поддавалось осознанию. Соня только начала жить; Соня умерла.
Федор был охвачен горем. Он стоял перед своей прекрасной дочерью, рыдая, покрывая ее маленькие ручки и лицо слезами и поцелуями, а она остывала, ее тельце холодело. Я не то что плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе[426]. Пережить это казалось невозможным.
Вместе они отправились в государственную канцелярию, чтобы зарегистрировать смерть. Обрядили Соню в белое атласное платье. Уложили ее в крошечный гроб, обитый белым атласом. Я купил цветов и обсыпал ребеночка[427]. Оба безутешно плакали. Сидели в русской церкви, пока ее отпевали; стояли, с осунувшимися лицами, пока гроб опускали в землю. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?[428]
Каждый день они возвращались возложить цветы к белому мраморному кресту. Через несколько дней безутешного, бездонного горя их посетила соседская служанка с просьбой перестать плакать так громко.
Женева принесла Достоевским, к которым теперь присоединилась мать Анны, невообразимую горечь, и они переехали так далеко, как только могли себе позволить, – на другую оконечность озера. На пароходе Федор пересказал Анне всю историю своей жизни, теперь как последовательность проклятий: мрачная, одинокая юность после смерти любимой матери; жестокие насмешки литературного круга,
