Шрифт:
Закладка:
Веве был одним из самых живописных мест в мире, и жизнь там была дешевой. В этом маленьком городке делать было нечего, кроме как горевать на протяжении всего несчастного лета. Все разговоры возвращались к Соне. За все их проживание там Федор не улыбнулся ни разу. Несмотря на горе, единственным способом покинуть Швейцарию было продолжить писать книгу. Майков написал ему, что первую часть нашел слишком фантастичной и не верил в героев, но Федор был в таких глубоких долгах, что только и оставалось продолжать. В любом случае он получил несколько других писем – восхищенных, поэтому оставалась надежда на то, что все сложится само собой.
Они ходили гулять вместе с Анной, но однажды Федор отправился в горы один. Внизу простиралось озеро, а вокруг, куда ни глянь, тянулся горизонт, светлый и бесконечный. Я долго ходил с одною мучительною, но никак не воплощавшеюся мыслию[430]. Он распростер руки в бесконечную холодную синеву. Он стоял, впитывая солнце, радугу в водопаде, снег, сверкающий на вершине гор, – и чувствовал себя лишним, полностью от них отделенным. У всего было свое место, вплоть до последней травинки. У всего, кроме него. Ужасно вдруг захотелось уехать сейчас же и даже ни с кем не простившись. Я предчувствовал, что если только останусь здесь хоть еще на несколько дней, то непременно втянусь в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет мне впредь на долю. Но я не рассуждал и десяти минут и тотчас решил, что бежать «невозможно», что это будет почти малодушие. В таких мыслях воротился я домой и вряд ли и четверть часа гулял. Я был вполне несчастен в эту минуту[431].
Отчасти сложности с финансами Федора заключались в необходимости содержать многочисленных родственников. Куда бы он ни отправился, он будто тащил за собой на санях Эмилию, Пашу и остальных. По совету матери Анны и даже обычно сдержанного Майкова он решил, что не может продолжать раздавать другим свои последние копейки. Паше исполнилось двадцать один, и ему придется избавиться от фантазии жить полным бездельником, будто это было делом чести[432]. Сперва пасынок работал в адресном столе, затем в архиве Царства Польского, но ни на одной из своих должностей долго не продержался. И ни он, ни Эмилия даже не собрались поздравить Федора с рождением Сони, пока она была жива. Мне кажется, что не только никто из них не пожалеет об моем дитяти, но даже, может быть, будет напротив, и одна мысль об этом озлобляет меня. Чем виновато это бедное создание перед ними? Пусть они ненавидят меня, пусть смеются надо мной и над моей любовью – мне всё равно[433]. Мысли о смерти не покидали его надолго, и он написал завещание, без малейших разночтений передававшее все права на его труды Анне. Но все же он не собирался полностью бросать на произвол судьбы сына своей покойной жены, как и вдову брата. Я иногда его вижу во сне: он принимает участие в моих делах, мы очень заинтересованы, а между тем я ведь вполне, во всё продолжение сна, знаю и помню, что брат мой помер и схоронен[434].
В течение дня Федор и Анна как могли отвлекали себя работой – она писала под его диктовку. По вечерам Анна плакала в одиночестве, и грусть будто снимала плоть с ее костей. Горе Федора как будто тоже только усиливалось. Есть минуты, которых выносить нельзя. Она уже меня знала; она, когда я, в день смерти ее, уходил из дома читать газеты, не имея понятия о том, что через два часа умрет, она так следила и провожала меня своими глазками, так поглядела на меня, что до сих пор представляется и всё ярче и ярче. Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить его; где любви найду; мне нужно Соню[435].
Роман неуверенно продвигался вперед, время от времени приходила почта – хотя Федор полагал, что ее перехватывает тайная полиция, так как некоторые письма пропадали. Это казалось жестокой иронией теперь, когда он предал свои старые убеждения, чтобы стать непоколебимым монархистом, и когда его вместе с тем обвиняли в излишнем консерватизме либералы. Он даже подумывал о том, чтобы подать официальную жалобу, но вместо этого позволил себе назвать этих безымянных чиновников негодяями в следующем письме Майкову, которое, как он думал, они вынужденно прочтут.
С приходом осени отъезд из Швейцарии стал вопросом выживания. Они добрались до Милана, пешком преодолев горный перевал, собирая по пути альпийские полевые цветы и наслаждаясь их стойкой красотой. Мир спасет красота[436]. В Милане остались всего на пару месяцев. Улочка, на которой они жили, была такой узкой, что соседи разговаривали друг с другом через открытые окна. Здесь я тупею и ограничиваюсь, от России отстаю. Русского воздуха нет и людей нет. Я не понимаю, наконец, совсем русских эмигрантов. Это – сумасшедшие![437]
Было слишком холодно и дождливо, чтобы ходить на долгие прогулки, и, несмотря на смену окружения и сумбурную красоту Миланского собора, Федор решил отправиться во Флоренцию, о которой с поездки со Страховым в 1862 году у него остались теплые воспоминания. Они переезжали с квартиры на квартиру, одну из которых снимали у племянника Наполеона, Антонио Бонапарта[438]. Погода тут была лучше, и они гуляли по Садам Боболи, где зимой цвели розы, или по галерее Уфицци, где стены были покрыты бесконечными изображениями Мадонн с младенцами. Куда бы они ни кинули взгляд, везде они видели мать и ребенка, мать и ребенка.
Там, во Флоренции, их и спасла красота. Анну наполнила новая жизнь. Они говорили о рождении дочери – они были уверены, что ждут девочку, – которую назовут Любовь. Малышка Люба, милая Любочка. Если Федор переживал о рождении первенца, вторая беременность довела его до настоящей паранойи. Затем пришли хорошие новости: после длительного молчания Страхов восстановил переписку с Федором, который уговорил его прислать новое полное издание «Войны и мира». Федор проглотил его, передавая каждый том Анне по мере прочтения. Когда он достиг тома, где жена князя Андрея Болконского умирает в родах, то решил спрятать его. Анна везде искала книгу и
