— Что ты с ним сделал?

— Он на церковном кладбище, в отличном состоянии.

Я побежала туда и действительно нашла его там, но оказалось, что с него пропали все рисунки. Мне нечего было смотреть. Я присела около него, провела по нему пальцем. Поверхность была совершенно ровной.

Новую кафедру соорудили только через месяц. Я часто приходила к церкви и наблюдала за тем, как продвигается работа. В один из дней я увидела на том месте, где раньше лежал камень, выкопанную яму и ограждение вокруг нее. Меня мучил вопрос, что там происходит, и, когда работы были завершены, я все-таки спросила Беранже:

— И что ты нашел там, под камнем?

Он усмехнулся и ответил:

— Грязь, Мари, что же еще?

Но я успела почувствовать дрожь в его голосе и поняла, что ответ был неискренним. Я была уверена в том, что он нашел могилу. Он стал более беспокойным и выглядел как человек, потерявший покой и сон. Когда я спрашивала, что его беспокоит, он лишь неловко отшучивался.

Однажды ночью я услышала стук входной двери и шаги. Я подумала, что это Клод пришел из таверны. Я быстро надела платье прямо на сорочку и пошла посмотреть. Его комната была пуста, и я вышла на улицу. Было темно и очень тихо. Я направилась в сторону церкви, дошла до нее. Дверь была заперта, но в окнах я увидела слабый свет. Я позвала:

— Беранже.

Никто не ответил. Ночь была холодной и тихой. Через некоторое время я услышала, как стучат мои зубы. Меня била дрожь. Я вернулась домой, поднялась в спальню Беранже, решив, что дождусь его там. Я слышала, как Клод вернулся из таверны, на цыпочках я прошла к кровати Беранже, села и не заметила, как уснула.

Проснулась от скрипа двери. Беранже вернулся, подошел к кровати и увидел меня.

— Мари, — воскликнул он.

— Ну и что ты нашел?

— Мари, тебя лихорадит. — Он нагнулся, коснулся моей руки. — У тебя ледяные руки. Тебе немедленно нужно в постель.

Он был прав. Меня всю трясло. Я позволила ему проводить меня до кровати. Он уложил меня, напоил горячим кофе, положил бутылку с горячей водой мне в ноги и сел рядом.

— Ты что-то от меня скрываешь. Что ты делаешь в церкви ночью?

— Ш-ш-ш! Пей свой кофе.

Наутро я заболела. У меня была сильная простуда. Мама ухаживала за мной. Беранже, когда освобождался от своих бесконечных дел, сменял ее. Временами я бредила или проваливалась в какое-то странное состояние — видела и слышала все, словно через туманную пелену. Они рассказывали мне про Пичо, про новости в деревне, про папу, про Мишель, просили и меня сказать хоть что-нибудь, но все, что я могла из себя выжать, это:

— Нет, мама.

Я слышала, как Беранже молился, потом просил меня вернуться, выздороветь, говорил нежные слова:

— Милая Мари, я так скучаю по твоей великолепной стряпне.

Мне стало лучше только к Рождеству. Однажды я открыла глаза, села на кровати и позвала маму. Та подбежала, заметив перемены, и радостно спросила меня:

— Как ты себя чувствуешь, лучше?

Я кивнула. Тут она разрыдалась:

— Боже, как я переживала, как я испугалась. Сначала папа, потом ты. Господь услышал мои молитвы. — И она закрыла лицо руками.

Уже через несколько дней я вышла на улицу, настаивая, чтобы Беранже отвел меня в церковь и показал мне новую кафедру для проповеди. Ведь все это время он неустанно рассказывал мне, что и как делалось, дабы держать меня в курсе всех дел, и теперь я хотела увидеть это своими глазами. Пока мы шли, я опиралась на его руку, ощущая невероятный трепет.

Новые подмостки были великолепны. Они были больше и выглядели внушительно. Беранже разделил их на две части, чтобы на одной он произносил проповедь, а потом, чуть спустившись, причащал. Я была поражена мощностью этого сооружения и тем, как оно замечательно сочеталось со всем, что было в нашей церкви. Правда, то, что он выложил кафедру черепицей, оставшейся от ремонта крыши, мне показалось несколько грубоватым.

— Тебе нравится? Я очень торопился. Не хотел больше ждать. Хотел успеть к твоему выздоровлению.

Я обошла вокруг конструкции и как бы невзначай спросила:

— А что ты тут так глубоко копал?

— О, это для новой церемонии. Ты сможешь увидеть ее вместе со всеми в воскресенье.

И ничего больше я из него вытянуть не смогла.

* * *

В 1891 году, за пять дней до Рождества, застрелился мэр. Он выстрелил себе в голову из пистолета мадам, который она хранила в своем столе. Мы все слышали выстрел, но думали, что это кто-то охотится. И думали так до тех пор, пока мадам Сью не пришла и не сказала:

— Месье мэр покончил с собой, — тихо сказала она, — мне нужна помощь.

Он не оставил даже записки, только недопитую бутылку ликера на столе у мадам Сью. Я уже ничем не могла ему помочь, как, впрочем, и все остальные, и мне думалось, что он застрелился потому, что не мог вынести столь долгой разлуки с мадам. Его кровью был забрызган и ковер на полу, и книжные шкафы, и все, куда только падал взгляд. Как мы ни пытались придать всему первоначальный вид, кровавые пятна мы оттереть не смогли.

Казалось, его похороны происходили в самый грустный на свете день. Почти вся деревня пришла проводить его в последний путь, даже те люди, с которыми он был не очень дружен, и те, которые сами были не очень общительны.

Приехала и мадам, ее вызвали телеграммой. Она была одета во все черное, и казалось, сама почернела от горя. Жозеф, Жерар и месье Вердье несли гроб, они же опускали его в землю. Каждый из нас бросил горсть земли, народу было так много, что гроб оказался весь покрыт землей. Слезы текли рекой. В деревне все любили мэра.

После всех официальных процедур часть людей пошли в замок, чтобы помянуть мэра. Мадам Сью приготовила стол. За едой перешептывались и обсуждали, что мэр, возможно, застрелился не из-за того, что мадам так долго не было с ним рядом, а из-за того, что сошел с ума, совсем как его предки Вертело. У них у всех была предрасположенность к психическим расстройствам. Так утверждали многие. Другие же во всем винили мадам Лапорт. Дескать, нельзя оставлять мужа так надолго, особенно когда не знаешь, чего от него можно ожидать. Мне неприятно было все это слушать. Я еще не понимала, как сама отношусь