перегарищем приходит, что глаза слезятся — хоть я к лаку и прочей химозе привычен, так-то меня не прошибешь. Пару раз пытался похмелиться на работе, так я его грифом гитарным отходил по мягкому месту и водку забрал. Теперь осторожничает, гад. По углам прячется, где-то там опохмеляется. Думает, я не знаю… Ну, пойдем в каптерку, чайку хлебнем. А ты что приехал? Парень ты, конечно, хороший, но не поверю, что просто так пришел старого дурака проведать.

— Я по Зверевой. Ты же знаешь, что произошло. Переговорить со всеми надо. Что да как… Не все вчера на работе были, не всех опросили. Покажешь, кого пропустили? Это вот, кстати, Федор, мой друг и боевой товарищ. Инспектор уголовного розыска.

— Привет, Федя, — Петрович пожал Погодину руку. — Ты пока вон тех архаровцев можешь поспрашивать, что у склеечного пресса толкутся. Сегодня только заступили. А мы с Андрюхой погутарим. Давно не виделись. Извини уж…

— Да ничего, — улыбнулся Федя. — Без чая обойдусь.

— Вот и хорошо, — Петрович подмигнул мне. — Чай на службе не всем можно….

При этих слова я понял, каким чаем хочет угостить меня фронтовик. Мы зашли в “закуток отдыха”, что использовался как угол для перекура и перекуса. Тот же замасленный продавленный диван. Тот же самодельный стол из составленных друг на друга ящиков, накрытых изрезанной клеенкой. На столе колода карт.

— Опять в дурака резались! — прошипел Петрович и сунул колоду в карман черного рабочего халата. — Уже десятую колоду забираю, работать не хотят, лишь бы поиграть. Тебе карты не нужны? У меня дома уже склад целый. В киоск союзпечати, что ли их сдать?

Не прекращая ворчать в адрес нерадивых рабочих, мастер извлек из самосшитой лоскутной сумки, как всегда, банку кильки в томатном соусе с красной этикеткой, головку лука, краюху черного хлеба и шмат сала с толстыми прожилками мяса. Пахнуло чесноком.

Поверх клеенки расстелил несколько слоев “Известий”. Своим фирменным ножом, что когда-то отнял у фрицев, вскрыл консерву и порезал сало. Из замшелой тумбочки с не закрывающейся до конца дверцей взял два граненых стакана. Поочередно дунул в них, будто очищая от пыли (уверен, что пылью покрываться они не успевают), и поставил их на стол. Наконец, достал из сумки фляжку с немецкой маркировкой и плеснул в стаканы красноватую жидкость.

— Петрович, — я с сомнением посмотрел на напиток. — Может, я все-таки чаю? На службе же…

— Запомни, Андрей, самогон — это не выпивка, это заряд для ума и тела… Пятьдесят грамм фронтовых даже перед боем давали. А ты говоришь, на службе. Тем более, я тут недавно в журнале прочитал, “Наука и жизнь” называется, что водка и самогон радиацию убивают. Представляешь?

— Так тут нет радиации, Петрович, — усмехнулся я.

— Как же нет? — замахал руками он. — А лаки и краска? Едкие, как моя покойная теща, царство ей небесное.

— Так это другое, это химия.

— А какая, к бесу, разница? Вредно же! Ну, мы эту вредность самогоном и выгоним. Эта вот на клюковке настояна… Давай, за… Чтобы душегуба ты изловил. А то скверная история получается. Зинку на тот свет отправили. И Раиску, глаза ее змеиные, тоже… Жалко девок. Хорошие были.

Дзинь! — мы чокнулись. Я не стал сопротивляться, спорить с Петровичем — это все равно, что попытаться ветер отпинать. Я опрокинул стакан в глотку и закашлялся, как в прошлый раз, когда он угощал меня “на орешках настоянной”.

— Блин, Петрович! Ты бы хоть предупреждал! Что крепкий-то такой? Сколько здесь? Градусов пятьдесят, не меньше?

— Не криви рожу, — Петрович протянул мне кусок хлеба со шматом сала поверх. — Закусывай давай…

Я зажевал бутер. Вытер пробившуюся слезу и шмыгнул носом:

— А ничего так… Самогончик… Пробирает.

— А я про что? Моя бабка бурду гнать не будет. Вот, думаю, на пенсии тоже займусь. По соседям если распродавать, вот тебе и копеечка в дом. Может, к тому времени отменят статью за самогоноварение? Как думаешь?

— Отменят, Петрович, обязательно отменят.

— Ну давай, — фронтовик плеснул еще.

— Э не-е… Мне хватит.

— Нехорошо, Андрюша, отказываться человека помянуть. Давай, не чокаясь. За Раиску… Земля ей пухом.

Пришлось выпить еще. После чего я свой стакан на всякий случай спрятал в тумбочку.

Петрович крякнул и засунул в рот кильку:

— Зверева хоть и гавкала на всех, но в душе человек хороший была. Это все у нее из-за неустроенности. Мужика не было. И сынишка, затюканный, без отца рос. Кстати, с кем он теперь будет? Говорят, с бабушкой.

— В том-то и проблема, Петрович, что Олег пропал.

— Как пропал? — кустистые брови мастера встали домиком.

— Нет его нигде. Тело обнаружили соседи. Дверь в квартиру Зверевой была открыта. Но мальчика до сих пор не нашли.

— Ядрена-матрена! Ты уж, Андрюша, постарайся, найди его. Малец смышленый, жалко парня! Мамаша его часто на работу таскала. Он у меня в цехе бывало ошивался. Я по первости гнал его отсюда, кричал, дескать, производство опасное, не место для игр, но потом смотрю, парень-то он аккуратный. Куда попало пальцы не сует, куда не надо не лезет. Так и прижился у меня. Частенько мы с ним обход по цеху делали. Я покрикивал на своих балбесов, смотрю, а он также хорохорится, и руки в боки ставит также, и лоб морщит. Ну прям как я. Эх. Не хватает ему батьки…

— Найду, Петрович, я его обязательно найду. Ключ к мальчику — убийца Зверевой. Выйдем на него — и Олега отыщем. Ты мне лучше скажи… Были ли у Раисы Робертовны враги?

— Да какие у тигрицы могут быть враги. Все ее боялись. Даже сам директор фабрики без стука не смел к ней входить. Баба-гром была, ты сам знаешь. Так что открыто ей никто не перечил. Вот если только кто обиду затаил. Но от обиды не убивают. А что, Зину тот же самый ирод придушил? Сволота! Моя бы воля…

— Не знаю пока, но похоже, что тот же самый. Хотя многое не клеится. Зину и других девушек находили в зарослях, а Зверева погибла в квартире. Все они задушены, но у всех жертв, кроме Раисы Робертовны, орудия убийства не найдены. Преступник их с собой забирал. Веревки или ленты, не знаю… А у Зверевой на шее ее собственный красный поясок