27

Рано утром Федор Звонарев тайком ушел из больницы.

«Не получилось, — думал он, глядя на морозную дымку, в которой все как бы растворялось. — Ежели лечился, чтобы вылечиться, радоваться я должен, а я не радуюсь». Странное чувство давило сердце: будто впервые он выходил в жизнь и выходил робко. Да что же изменилось-то? Ничего, ровным счетом ноль целых. И хотя он убеждал себя в том, уверенности не было. Прежде всего он не знал, куда ему деться, когда вернется в Талый Ключ. «В сундук?» Там найдутся знакомые? «Нет», — он покрутил головой. Асфальт каменно отзывался на стук резиновых подошв его кирзачей. Где-то во лбу шаги больно отдавались. Вот сейчас он выйдет на шоссе, повернет направо, к остановке.

Подошел автобус, заскрипели-заскрежетали двери. Сошли две старушки и молодая озабоченная женщина — узелки в руках. На него не взглянули. Он ступил на подножку, поднялся. Место было — сел. На него не оглянулись — впечатления никакого не произвел. Оно и понятно — знакомых тут не перепало. Они пойдут дальше. Вот начнутся свои поля, перелески, деревеньки. А там и Холоды близко. Стоп! Вот он где сойдет. Надо очухаться малость. Как он встретится с пустым своим жильем, не представлял, воображение ничего не рисовало. А вот дом-сказку дирижера, свой бывший, оно нарисовало сразу. Тропиночка посередке участка. Домик справа на бугорке. Кружевная оторочка по краям крыши. Крылечко в белой деревянной путанице. Веселое!

Автобус катился и катился. Открывались и закрывались двери на остановках. Входили и выходили люди. Все было, как было, но все же не так. Что-то стало по-другому с ним. Может, не с ним, а в нем. Не помнил он, чтобы о себе ему думалось с такой жалостью. Какая-то короста вроде отторглась от души. А, брось, ничего не отторглось, только разложилось все. Вот и Холоды. И остановка так названа. Как ее минуешь? Что на земле для него есть зацепчивей? Обязательно чем-нибудь скребнет по сердцу. Только бы дирижера застать. Зимой он раньше любил наведываться. Скрипит валенками по снежку, прислушивается, будто к музыке. Чудной, ребенок…

Кошкарь бросился из автобуса, едва только успела раззявиться дверь. Если бы он, старикан, тут стоял, Кошкарь хлопнулся бы перед ним на колени, закрыл глаза, руки вытянул впереди себя; на, гляди, пальцы не шелохнутся, любую работу исполнят. Не изуродуют Врубеля, ни одной плиточки не раскрошат. Этот проклятущий Врубель во сне ему как кошмар являлся. Лицо потрескалось, осколочки глазури блестят, как потные. Он затирает трещины, затирает, а они делаются все шире. Кровь болью исходит из ладоней. И он просыпался в слезах.

Переставит он плиточки, снимет их тихо-смирно и на другое место притрет. Ну, что тут хитрого? Ради чего же он столько маялся у Смагиной? Пусть и не домаялся…

Его дом манит к себе невыносимо.

Не шел, а бежал по деревне, даже к дружкам не свернул. Вот и он, единственный на всей земле проулок, коротенький, что воробьиный шаг, узенький — от забора до забора едва машина уместится, не нахожена тропинка, снежок легкий из-под сапог выпархивает. А воздух! После удушливой палаты «психички» легкие того и гляди разорвутся от простора. А к домику — лишь бороздка в снегу. Давно старина не хаживал, давно. Кошкарь постоял, раздумывая, и шагнул на едва приметную вмятину. Вот и калитка с кружевным козырьком. На столбиках резьбу пощеляло — что ни говори, против солнца, воды, мороза мало что на земле может устоять. Что ж, на то и руки человеку — не дать работе своей состариться. Дверка сроду не запиралась, и Кошкарь, отоптав снег, открыл ее. Она скребанула, оставила неровный след на снегу. Проступаясь, пошел к дому. Потоптал он эту стежку в любую пору года, да!.. Дом ниже стал, уйдя в сугробы. По верхней бахроме снег улегся, крылом оползая вниз. И чем держится — диво, да и только. А вот и крылечко, гордость его, Кошкаря. Нет в мире другого такого крылечка. Это уж он точно знает. Оно однажды ему во сне приснилось, и он сделал его точно таким. А сны у людей не повторяются.

Тронул рукой волглое деревянное кружево. Почему же это все не его? Ведь были сны, фантазии… А радость? А деньги? Куда все подевалось? Ни радости, ни денег, а кружева висят-красуются. Обманули его, и сам себя он обманул.

— У-у! — Он схватил кол и замахнулся на свое чудо, но на полпути рука окостенела, и кол выпал, косо воткнулся в снег…

Спина взмокла. Да, выездила его в больнице Смагина, так выездила. Старого искорежила, нового не слепила. Кто виноват?

Что же это за глина тут, возле крыльца? Печная… Какой сопляк сюда ее выгреб? Конечно же, сопляк… Эти, нынешние, никогда за собой не приберут. И вдруг его ожгла догадка: камин, Врубель! Старикан не утерпел. Все хочет наладить, как того душа требует, пока еще на этом свете. Чудак, а для кого? Загребет с потрохами и колокольчиками поддужными какой-нибудь богатый деляга. Кружева он бетоном вечным заменит. Иди гуляй, Кошкарь… И новая догадка еще раз ожгла его: Врубеля они же покололи, сволочи… И он в бешенстве стал рвать дверь, бить ее каблуками кирзачей, пока не спохватился: в тайнике ключ.

Врубель, Врубель…

В темноте что разглядишь, и он стал обшаривать стенку камина руками. Врубель! Гладкие, подогнанные одна к одной плитки. Нет, не может быть! Он пнул дверь, она с грохотом отлетела, и отсвет белого снега упал на коричневую с синевой стенку. Камин! Оглянулся — в углу краснела кирпичом, будто ободранная овца, передвижная печка на колесах, та самая печка, которую он нашел в сарае под поленницей в соседней деревне. И этим, открытым им сокровищем, распорядился кто-то другой…

Предательство… Это предательство. Да! И кто предал его? Кто в него не поверил? Пошел бы он или нет в ту проклятую больницу, если бы он не думал тогда о Врубеле и обо всем, что с ним связано? Врубель — это не просто плитки. Это — он сам, Кошкарь. Он хотя точно не знал, что все будет так, но не мог этого не предчувствовать. Ведь что-то томило его, мутило душу. И он схватил тяжелое дубовое кресло, такое громоздкое и тяжелое. Старик будет сидеть перед камином и глядеть, как отсветы огня от экрана бликами падают на Врубеля. Напевая какую-то свою музыку, он и не вспомнит про него. Пусть ничего этого не будет! Кошкарь замахнулся, но стул вырвался из рук и грохнулся на пол.

Он забился в припадке, всегда мучительном и гадком для