огляделся вокруг. Ватажники вповалку спали на полу, дверь была открыта, в избу тянуло сырым воздухом, и было слышно, как хозяйка доит корову: молочные струи швыркали о дно и бока липового подойника. Егорка будто поджидал, когда проснётся Максим, открыл глаза и сел на лавке.

– Дядька Максим, – жарко зашептал он. – Ты уходишь с этими, а как я? Возьми и меня с собой.

– Забудь и мыслить об этом, – буркнул Максим, но задумался. Мальца надо было куда-то определять на жительство. Он встал, погрозил собравшемуся следовать за ним Егорке пальцем, вышел во двор и огляделся.

День обещал быть светлым и жарким, солнце показало из-за ограды золотисто-рыжую верхушку, легкий ветерок едва шевелил листья на деревьях. Максим заприметил в огороде бочку, прошёл к ней и окунул в воду голову, отряс её, отжал бороду и почувствовал рядом чьё-то горячее дыхание.

– Испей парного молочка, – сказала Манька, протягивая подойник.

– Всю душу промыл от сухоты, благодарствую.

– Да ты вина и не пил, – усмехнулась хозяйка. – Сразу видно, не из нашенских питухов, те пока не упадут, всё лопают. Ты ведь не женат?

– Пока нет. А что?

– Гляжу, мальца за собой водишь чужого, – сказала Манька. – Тебе он всегда обуза, отдай его мне. Для сына он велик, а в племянники моему Фильке как раз годится. Ну, как?

– Я бы его здесь оставил, – подумав, ответил Максим. – Но где мне взять веру, что здесь мальцу будет не солоно?

– Был у меня сынок Архипушка, – печально вымолвила хозяйка. – Сгорел от простуды, а я с тех пор впусте хожу. Мальца не обижу, хочешь, перед Николаем Угодником дам зарок?

– Вижу, что ты добрая жёнка, – сказал Максим. – Приведи мальца.

Манька, забыв подойник, над которым уже начала виться мошкара, убежала в избу и скоро вынесла оттуда на руках испуганного Егорку.

– Хозяйка просит тебя остаться у неё, – сказал Максим. – Она обещает быть тебе матерью, доглядывать за тобой, беречь… Идти тебе за мной, Егорка, нельзя. Я не ведаю сам, где завтра голову преклоню.

Малец заморгал, затем из глаз по щекам потекли крупные слезы.

– Вот беда! – жалобно воскликнула Манька. – Долгие проводы, долгие слёзы. Ступай отсель поскорее, куда наладился!

И, укачивая на руках, как малое дитя, она понесла Егорку в свою избу.

Уголёк заждался хозяина и приветствовал его весёлым ржанием. Максим похлопал коня ладонью по холке, снял с жерди седло, закинул ему на спину, подтянул подпруги и повёл к калитке, возле которой собралась Спирькина ватажка.

– Ты, Спирька, иди с Максимом передом, – сказал Гусак. – А мы двинем вдогон. Сойдёмся возле трапезной.

В монастыре утренню уже отслужили, монахи и послушники разбрелись по работам, и в обители было безлюдно. Игумен и другие надзирающие за порядком чины, проводив рязанского архиерея, позволили себе расслабиться и пребывали в своих кельях.

– Как пойдём за девкой? – спросил Аниска. – Скопом или по одному?

– Не надо шума, – сказал Максим. – Сначала нужно сведать, как она. Ты, Спирька, веди меня в палаты, а остальные пусть ждут здесь.

Приезжие богомольцы, стекавшиеся в монастырь, те, кто был побогаче и познатнее, помещались в левой стороне большой избы на каменной подклети, и вход туда был с отдельного крыльца. Максим и Спирька поднялись по нему к двери и, осторожно ступая по ступеням лестницы, поднялись наверх. Кельи располагались по обеим сторонам просторного прохода. Максим вопрошающе глянул на спутника, и тот поманил его за собой. Спирька останавливался, прислушивался, наконец, указал на нужную дверь.

– Она тут.

– Жди меня здесь, – прошептал Максим и чуть приоткрыл дверь, из которой на него сразу дохнуло запахом лекарственных трав и сгоревшего лампадного масла.

Просторная келья была разгорожена тканевой занавесью, близ окна стоял стол, за которым спиной к двери сидела девица в чёрном одеянии и чёрном платке.

– Любаша, – тихо позвал Максим.

Девица вздрогнула, резко обернулась, попыталась приподняться, но не смогла, бедняжка сомлела от неожиданности и поникла. Максим успел поддержать её, прижал к себе и заглянул в бледное запрокинутое лицо. Его до рези в сердце поразило, как изменилась Любаша, она похудела, прежняя розовость щёк и губ сменилась нездоровой синевою, нос заострился, глазницы впали, и от них разбежались морщинки.

– Любашенька, – прошептал Максим. – Я пришёл за тобой.

Она распахнула задрожавшие ресницы, охнула и прослезилась.

– Не горюй, – ласково сказал Максим. – Бежим отсюда, пока никого нет.

– Тише, барыня почивает за занавесью. Сон у неё чуткий.

– Так поторапливайся. Нужно уходить без шума, чтобы не было скорой погони.

Любаша сняла с головы платок и стала укладывать умилившие Максима девичьи мелочи: ленты, пуговицы, гребни для расчёсывания волос, цветные нитки, иголки, маленькие ножницы и короткую нитку жемчуга, хозяйкин подарок.

Неожиданно из-за занавеси раздался хриплый, прерывающийся кашлем, голос:

– Любка, подай питьё.

Любаша ушла к барыне, послышались тихий звон чарки о поднос, журчание влаги и кашель.

– Кто у тебя там? – сказала барыня Шлыкова. – Ну-ка отведи занавес.

– Я одна.

– Не лги! Придержи меня, крепче придержи…

– Беги, Максимушка! – вскликнула Любаша, но парень остался стоять, будто прирос к полу.

Сорванный занавес упал, и на него встала разбитая водяной болезнью старуха. Одной рукой она опиралась на палку, другой повисла на девице.

– Так это ты, беглый холоп! – прохрипела барыня. – Люди, ко мне! Взять его! Взять!

– Беги, Максим! – взмолилась Любаша.

Этот возглас подтолкнул парня к действию, он отстранил Шлыкову, подхватил Любашу на руки и быстро выбежал из кельи.

– Взял-таки девку! – восхитился Спирька. – Ну теперь, брат, бежим!

Они торопливо спустились по лестнице и выбежали на крыльцо.

– Скорее на коня! – крикнул Спирька. – Жди нас на тропе, что ведёт на Тешу.

Максим вскочил в седло и посадил обеспамятевшую Любашу впереди себя. Резвый Уголёк скоро вынес их из монастырских ворот, они промчались мимо торга, оставив позади себя изумлённые вопли людей, и устремились к близкому лесу.

Проехав по тропе с версту, Максим свернул в сторону и остановил коня на солнечной полянке возле широко разросшегося дуба. Придерживая Любашу, он сошёл на землю, затем снял девицу и положил на траву. Она была бледна, и только редкое дыхание подсказывало, что в ней ещё теплится жизнь. «Опоздал я к ней, – с горечью подумал Максим. – Она почти уморила себя своим горем. Может, и опоздал к ней на те дни, когда ходил к проклятому вору Стеньке Разину». Он с жалостливым любованием смотрел на свою суженую, поглаживая её руки.

Любаша открыла глаза и улыбнулась.

– Как здесь вольно дышится, – тихо промолвила она. – Я давно не бывала в лесу, а так любила ходить по ягоды. Здесь, наверно, есть земляника, если только не отошла. Сорви