Шрифт:
Закладка:
Максим тоже встал в очередь. Скоро он взошёл на крыльцо. Федот увидел его, вскочил с креслица и сгрёб в объятия.
– Максимка! Ты здесь откель?
– Долго рассказывать. А ты, я гляжу, атаманом стал, под конскими хвостами воссел, людишек благословляешь казачеством.
– Эх, брат! – Федот приосанился. – Зря ты от Степана Тимофеевича ушёл, мог бы стать куда выше меня. Но я тебя помню. Пожалуй за мной в избу.
– А как же верстание? Тебя народ ждёт.
– Не беда, с этим всякий совладает. Сысой! Верстай всех, кто похочет.
В избе было пасмурно, пахло сырым угаром от печи, на столе стояли кувшины, посуда, пол был усыпан рыбьими костями.
– Садись сюда, – сказал Федот, сметая со стола рукавом гору объедков. – Говори, как ты?
– Сказать, где был? – Максим помрачнел. – Был на Теше, Любаши больше нет.
– Я тебя понимаю, но моё участие твоё горе не облегчит, оно, со временем, само отболит и развеется. Хочешь, зелена вина налью атаманскую чару?
– А ты сам?
– Разин со всего войска клятву взял не пить хмельного, пока не будем в Синбирске. А ты вроде в стороне, тебе можно. Я с Ильина дня тверёзым хожу.
Максим смотрел на Федота с удивлением, может, он пошутить над ним удумал, но тот смотрел строго.
– Что о Разине слышно? – спросил Максим. – Он в Астрахани был?
– Зря, брат, ты с ним не пошёл, – сказал Федот. – Город и дня супротив нас не устоял, стрельцы к нам поначалу через прясла начали перемётываться, а вскоре и вовсе ворота распахнули. Одни персы сели было в осаду в своих дворах, стреляли сначала пулями, а потом золотыми… Что кривишься, думаешь, вру?
– Я ж тебя знаю, Федот, – улыбнулся Максим.
Промзинской атаман достал из-за пазухи кошелёк и вынул из него золотой.
– Вот гляди! Этим золотым я получил прямо в лоб, – он откинул волосы, рана зажила, но была хорошо заметна. Федот взял золотой и приложил его к ней, вышло точно по месту.
– Упал я без памяти, очнулся оттого, что кто-то на меня воду льёт. Гляжу – сам Степан Тимофеевич стоит надо мной и смеётся. Добро, говорит, что тебе золотой плашмя в лоб угодил, а то не быть бы тебе живу. Бери его на счастье и храни до конца дней своих, он тебя ещё выручит.
– Вот ты и нашёл своё счастье, Федот.
– Стало быть, нашёл. Прав Степан Тимофеевич, казачье счастье – конь да воля и когда за пазухой золотые побрякивают. Что, не так?
– Не мало ли будет? – сказал Максим.
– Это кому как. А ты куда идёшь, что ищешь?
– Сам того не ведаю.
– Тогда иди со мной, – сказал Федот. – Мне отсель в Карсун надо, за одним и к Власу заглянем по пути, поглядим, как он там крестьянствует, цела ли землянка.
– Кого же здесь оставишь?
– Это я сейчас решу, – усмехнулся Федот. – Сысой! Поди в избу!
Дверь распахнулась, и на пороге встал детинушка.
– Скольких мы с тобой поверстали?
– Полтора десятка. Остальные мужики ещё в затылках чешутся.
– Этих людей тебе хватит. Оставляю тебя, Сысой, на Промзином Городище атаманом в полной силе и власти. Грамотка Разина у тебя есть, ей и следуй в своих делах: казни помещиков, раздуванивай их пожитки. Посчитай, сколько у тебя дворов, и с каждого возьми по человеку и коню. Отправляй их в Синбирск к Степану Тимофеевичу. Тех, кто вздумает упираться, казни и милуй по своей воле. Всё понял?
– Как не понять? Власть моя, кого хочу, того казню и милую, – сказал Сысой, уставившись мимо Федота пустыми зенками.
– Не твоя власть, а казацкая, – наставительно произнёс Федот. – Кликни Кондратку и скажи, чтоб люди не расходились.
– Ты что, Федот, Промзино Городище один взял? – удивился Максим.
– Зачем один, с Кондраткой. Как дошли мы из Астрахани до Царицына, Васька Ус, по слову Степана Тимофеевича, кликнул из войска тех, кто не побоится с прелестными грамотками пойти в верховые уезды. Я первым прибежал, за мной и другие охотники. Кондратка со мной пошёл. Мы оба два уже во многих местах побывали. Крестьянишки как услышат разинское слово про волю, так им всё нипочём, хватают помещиков, приказчиков и до вески не доводят, рвут на части. Олютел народ от боярской неправды.
В избу вошёл молодой казак, вопрошающе глянул на Максима.
– Это свой человек, – сказал Федот. – Его Разин знает. Увязал вьюки?
– Всё готово.
– Тогда пора в путь.
Они вышли из избы. Перед крыльцом толпились мужики, многие из них были с вилами и дубинами. Федот приосанился и, положив руку на рукоять сабли, выступил вперёд.
– Вот вам, братцы, атаман, все его знают, Сысой Матвеевич! – сказал он. – Живите по казацким законам, решайте всем миром о своих крестьянских трудах. По слову Разина, вам дозволяется, если Сысой начнёт дурно творить, лишить его атаманства и взять всем миром к ответу. Помни про это, Сысой, и не заносись! Кланяюсь всем за хлеб-соль. А мне надо ещё по Карсунской черте пройти, разбудить деревеньки, что дремлют, вольным словом Разина.
8
Переведенец Влас заворочался на лавке в своём земляном жилище с первыми коровьими взмыкиваниями. Протянул руку и сожалеющее вздохнул: жёнка опять встала до света и ушла к корове, та повредила ногу, потерять кормилицу для семьи стало бы большим горем. Влас опустил ноги на глиняный пол, с легким покрякиванием встал и трижды перекрестился на правый угол, где, невидимая в темноте жилища, находилась икона Божьей Матери. У двери нагнулся и вышел из землянки. Ночи стали росными, и горячие со сна ноги ожгло зябкой влагой. По привычке Влас посмотрел на солнце, чтобы угадать, какая будет погода, сегодня ему нужно было вёдро. Светило только-только взрезало дальний край земли, небо было чистым, листья на нескольких березках, росших близ двора, не колебались, всё это обещало пригожий для крестьянских трудов день.
Влас подошёл к телеге, где на соломе под овчинами спали его сыновья – Клим и Андрюшка, чуть потолкал их, парни зашевелились, стали нехотя продирать зенки.
– Сёдни поедете одной телегой, – сказал Влас. – Прошка со мной будет.
Главной заботой хозяина было построить до холодов избу. Влас помыслил и решил ставить её впритык к землянке, в ней можно было держать зимой приплод от коровы и ярок, да и в самой избе от такого
