На кустах сидят сомненья В виде галок и ворон. В деревах — столпотворенье Чисел, символов, имен.

В принципе, речь идет о классическом идеализме платоновского толка, который насыщен пифагорейскими вариациями единой сущности. По замечанию Гегеля, за таким переплетением «чисел и идей» скрывается определение «спекулятивного понятия», которое становится главным инструментом гносеологии. Среди ранних пифагорейцев известен Филолай, который рассматривал число не в онтологическом, а в гносеологическом смысле: «Все познаваемое, безусловно, имеет число». Космическая гармония Филолая покоится на предельных и беспредельных вещах, причем последние не могут быть познаны: «Если все вещи будут безграничны, то не будет вообще ничего познаваемого». Очевидно, этим объясняется олейниковское деление идей на «туманные» и «ясные», беспредельные и предельные.

Интерес к пифагорейской философии числа наблюдается у всех обэриутов. Особенно привлекает их внимание таинственное число ноль, неизвестное пифагорейцам. Как утверждал Даниил Хармс, «учение о бесконечном будет учение о ноле». К таинственному нулю обращается и Николай Олейников. Однако его нулевая теория обретает не столько гносеологический, сколько экзистенциальный, глубоко гуманистический смысл. Еще в пифагореизме осуществляется попытка определения числа человека. Так, ученик Филолая Еврит, развивая теорию фигурных чисел, устанавливал это число в 250, что соответствовало количеству костей в человеческом организме.

Между тем, современное профанное сознание приравнивает его к единице. Именно эту единицу и обезличивает, раздавливает Владимир Маяковский, когда провозглашает в поэме «Владимир Ильич Ленин» (1924): «Единица — вздор, единица — ноль». Под ничтожной «единицей», равной нулю, Маяковский подразумевает среднестатистического человека, не способного в одиночку поднять «простое пятивершковое бревно». Его поэтико-политический пафос направлен на воспевание несокрушимой «муравьиной» мощи миллионов. Олейников в такой патетической трактовке усматривает унижение конкретного человека, его бесчеловечное «обнуление». Для поэта существенен, прежде всего, живой человек, который в силу жизненных обстоятельств превращен в замученный «нолик», подобный выжатому лимону.

Приятен вид тетради клетчатой: В ней нуль могучий помещен, А рядом нолик искалеченный Стоит, как маленький лимон. О вы, нули мои и нолики, Я вас любил, я вас люблю! Скорей лечитесь, меланхолики, Прикосновением к нулю!

Это прикосновение ноликов к абстрактному «могучему» нулю означает прикосновение к бесконечному, беспредельному, следовательно, придает их нулевому существованию иной, возвышенный смысл. К тому же поэт никак не отделяет себя от прочих ноликов, высказывая предсмертное пожелание:

Когда умру, то не кладите, Не покупайте мне венок, А лучше нолик положите На мой печальный бугорок.

Нулевая теория Олейникова обретает высокий гуманистический смысл потому, что сочетает в понятии нуля неземное, бесконечное и земное, конечное начало. Здесь нулевая теория непосредственно сопрягается с антропоинсектической идеей, изложенной Достоевским в философии капитана Лебядкина. Ведь числа и насекомые стоят у поэта в одном ряду.

Антропоинсектическая идея находит в творчестве Николая Олейникова дальнейшее развитие. По образцу «таракана Лебядкина», поэт дает насекомым имена (муха Мария в поэме «Пучина страстей», блоха мадам Петрова в шутливом «Послании Генриху Левину»). Эти поименованные насекомые изначально существуют в мире, где господствуют законы социального дарвинизма, поэтому их трагическая гибель предопределена.

Страшно жить на этом свете, В нем отсутствует уют, — Ветер воет на рассвете, Волки зайчика грызут… Лев рычит во мраке ночи, Кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий Гибнут в классовой борьбе. «Послание Генриху Левину»

Печальная участь ожидает и безымянного таракана — героя самой знаменитой пьесы Олейникова «Таракан» (1934).

Таракан сидит в стакане. Ножку рыжую сосет. Он попался. Он в капкане. И теперь он казни ждет.

По замечанию литературоведа Софьи Поляковой, образ таракана построен здесь по методу Kinderschema, когда объекту изображения придаются черты невинного ребенка: «Это приближение к Kinderschema обусловлено тем, что муки безвинной жертвы эмоционально наиболее убедительны, если эта жертва — беззащитный младенец. Видимо, это, а не близость поэтики Олейникова к поэтике Лебядкина, заставило Олейникова вспомнить Достоевского и процитировать его в эпиграфе к „Таракану“».

Как представляется, Олейников совсем не случайно ссылается на Достоевского, поскольку является его последовательным продолжателем, исповедующим сходное отношение к теории социального дарвинизма. Сюжет «тараканьих» пьес Достоевского и Олейникова совпадает — обоих насекомых, оказавшихся в стакане, ждет схожая участь с той лишь разницей, что олейниковский таракан сначала подвергается смертельной вивисекции, а затем выбрасывается в окно, символизирующее то же небытие, что и лохань. У Достоевского палачом выступает благороднейший старик Никифор, у Олейникова инквизиторами становятся его подмастерья — ужасные вивисекторы, расчленяющие насекомое в научных целях. В обоих случаях подразумевается антигуманная сущность социальной реальности, толкуемой в дарвинистском духе.

Помимо прочего, в олейниковской пьесе о таракане содержится критика утопического антропоинсектизма, с веселой беспечностью трансплантирующего разум, но не душу. Отнюдь не приветствуя фаустианский эксперимент с «лучшей жертвой, которую видели звезды», Олейников сосредотачивает внимание на страданиях таракана, подвергаемого хирургическим действам. Поэт осуждает бесчеловечную сущность вульгарного материализма, который лишает