И мы бежим нестройною толпою, Подняв ломы, громам наперерез. Так под напором сказочных гигантов, Работающих тысячами рук, Из недр вселенной ад поднялся Дантов И, грохнув наземь, раскололся вдруг. При свете солнца разлетелись страхи, Исчезли толпы духов и теней. И вот лежит, сверкающий во прахе, Подземный мир блистательных камней. И все черней становится и краше Их влажный и неправильный излом. О, эти расколовшиеся чаши, Обломки звезд с оторванным крылом! Кубы и плиты, стрелы и квадраты, Мгновенно отвердевшие грома — Они лежат передо мной, разъяты Одним усильем светлого ума.

Весь путь Николая Заболоцкого, его жизнь, его творчество свидетельствуют о великой трагедии современности — трагедии человекобога, демиурга, фаустианца, который, отринув христианские ценности, увлекся невероятными фантастическими переустройствами на земле, каковые могут осуществляться в действительности только через принуждение. Однако безупречная нравственная чистота не позволяет поэту отвергнуть категорию свободы как основу человеческого бытия, противодействуя его рационалистическим поискам.

Натурфилософская лирика Заболоцкого обнаруживает свою подлинную ценность, когда зиждется на созерцательной, почти мистической философии, одухотворяющей природу. Милая его сердцу идея обращения содержит в себе почти похожее разрешение проблемы бессмертия, что и христианская идея преображения и воскресения. Поэт увековечивает сознание как высшую форму «таинственной» материи, о чем исповедуется в письме к Константину Циолковскому: «Личное бессмертие возможно только в одной организации. Не бессмертны ни человек, ни атом, ни электрон. Бессмертна и все более блаженна лишь материя — тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде». Еще чуть-чуть, и поэт заговорит о Фаворском свете, о чудесных потоках божественной энергии, пронизывающих сущее. Он близок к идее надмирного, когда размышляет «о блаженстве не нас самих, а о блаженстве нашего материала в других, более совершенных организациях».

К концу жизни Николай Заболоцкий подытоживает свои размышления: «Человек и природа — это единство, и говорить всерьез о каком-то покорении природы может только круглый дуралей и дуалист. Как могу я, человек, покорять природу, если сам я есть не что иное, как ее разум, ее мысль? В нашем быту это выражение „покорение природы“ существует лишь как рабочий термин, унаследованный из языка дикарей. Энгельс, Вернадский, Циолковский хорошо разъяснили нам подлинную суть этого явления».

Те же великие первопроходцы научного естествознания остаются кумирами поэта. Но уже нет жгучего желания переделки мира и человека. Есть лишь грустное чувство экклезиастической мудрости. Кажется, вот-вот рухнет матовый купол Гете, и поэт увидит ангелов, увидит Бога. Перед смертью Заболоцкий мечтает сотворить поэму «Поклонение волхвов» и набрасывает план будущего произведения, где действуют пастухи, животные, ангелы — те, кто окружает Христа в первые дни Пришествия. Тема поклонения волхвов есть тема отрешения от безверия, тема покаяния, тема приятия Бога, и умирающий Заболоцкий обдумывает ее перед уходом в мир иной. «Хочется верить, — пишет сын поэта, — что не случайно провидение остановило его руку после последнего умиротворяющего слова — ангелы».

III

Николай Олейников, примыкавший к «Объединению реального искусства», обвиняется современниками в тех же «грехах», что и Николай Заболоцкий. По мнению Анны Ахматовой, этот иронический поэт «пишет, как капитан Лебядкин». Впрочем, литературовед Лидия Гинзбург подмечает, что «вкус Анны Андреевны имеет своим пределом Мандельштама, Пастернака. Обэриуты уже за пределом. Она думает, что Олейников — шутка, что вообще так шутят».

Действительно, предтечами Олейникова исследователи называют литераторов сатирической традиции (Иван Мятлев, Козьма Прутков, Аркадий Бухов, Саша Черный). Они обнаруживают в олейниковских стихах точки соприкосновения с «инфантильной» стилистикой Велимира Хлебникова, Александра Введенского и Даниила Хармса. Находят в них интонационные перепевы поэзии Николая Заболоцкого. Устанавливают определенные аллюзии на произведения Гете, Державина, Маяковского. Вместе с тем, пытаются доказать, что «Олейников и Достоевский не связаны влиянием, а лишь отражают особенности любительского сочинительства, его особую, только воспроизведенную Достоевским, поэтику» (Софья Полякова).

Нередко повод к такому критическому толкованию дает и сам Николай Олейников, который то именует себя «внуком Козьмы Пруткова», то иронизирует: «не может быть, чтобы я был поэтом в самом деле. Я редко пишу. А все хорошие писатели графоманы. Вероятно — я математик». Действительно, современники подтверждают, что Николай Олейников серьезно занимался математическими исследованиями. Как сообщает сын поэта, он даже «готовил к печати результаты своих работ в области теории чисел», однако рукописи оказались утерянными, публикации не состоялись. Поэтому судить о глубине научных изысканий поэта позволяет только его творчество.

Философ Леонид Липавский свидетельствует в «Разговорах», что Олейникова интересовали числа, насекомые, «пифагорейство-лейбницейство», доморощенная философия, природа, математические действия, формы бесконечности и т. д. Это замечание отсылает нас, прежде всего, к философии представителей пифагорейской школы, которая рассматривает число как сущность всякой вещи («все есть число»). Однако космическая гармония пифагорейцев, основанная на числе, у Олейникова закономерно дополняется платоновским определением идеи (эйдоса). В философической поэме «Пучина страстей» (1937) поэт находит стройное сочетание между идеями, числами, символами и чувствами, создающими многообразный «чудесный мир»:

Вижу, вижу, как в идеи Вещи все превращены. Те — туманней, те — яснее, Как феномены и сны. Возникает мир чудесный В человеческом мозгу. Он течет водою пресной Разгонять твою тоску. То не ягоды не клюквы Предо мною встали в ряд — Это символы и буквы В виде желудей висят.