мировоззрение представителей «Объединения реального искусства» («Обэриу»), которые отражают и развивают его философскую проблематику. Среди них выделяется поэт Николай Заболоцкий, однажды ответивший на обвинение в лебядкинщине: «Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, не пародия, это мое зрение».

Это «зрение» Заболоцкого выкристаллизовывается в годы торжества материализма и атеизма в России, когда кумирами интеллигенции становятся Дарвин, Энгельс, Тимирязев и другие мыслители натурфилософского направления. Однако поэт по-настоящему боготворит только Иоганна Вольфганга Гете. «Божественный Гете, — признается он, — матовым куполом скрывает от меня небо, и я не вижу через него Бога». Он не только не видит Бога, но стесняется Его как ребенок, а настоящий мир кажется ему большим и серьезным, когда там отсутствует Бог. «Обычно, — замечает Николай Бердяев, — атеистическое сознание приходит к мирообожествлению». Это и случается с Заболоцким: его страстная религиозная душа не может не одухотворить мир, не может не одухотворить природу.

«Поэт, прежде всего, созерцатель», — утверждает Заболоцкий, причем созерцание трактуется им не как мистическое состояние, а как «некое активное общение субъекта с окружающим миром». Это «активное общение» неизбежно приводит его к фаустианству — поэтическому изложению рационалистической натурфилософии. С годами крепнут и эволюционистские взгляды Заболоцкого: «Человек неотделим от природы, он есть часть природы, лучшая, передовая ее часть. В борьбе за существование победил он и занял первое место среди своих сородичей — животных. Человек так далеко пошел, что в мыслях стал отделять себя от всей прочей природы, приписал себе божественное начало».

Фаустианство и эволюционная теория Дарвина — что может получиться из этого необычного сочетания? Заболоцкого зачаровывает великий соблазн гигантской переделки мира и человека по единому замыслу демиурга. Эта переделка поначалу мыслится Заболоцким как некое «лечение в больнице»:

Природа черная, как кузница, Отныне людям будь союзница, Тебя мы вылечим в больнице, Посадим в школу за букварь, Чтоб говорить умели птицы И знали волки календарь; Чтобы в лесу, саду и поле Уж по своей, не нашей воле Природа, полная ума, На нас работала сама.

Эта утопическая идея поэта основывается не только на древних анимистических представлениях, но и на современных научных изысканиях. К тому времени выдающийся русский ученый Владимир Вернадский уже согласует живую и неживую материю в единую, стройную и разумную оболочку Земли («мы входим в ноосферу»), а естествоиспытатель Климент Тимирязев унифицирует сознание, которое, по его словам, «глухо тлеет в низших существах и только яркой искрой вспыхивает в разуме человека». Тлеющее, как уголек, сознание природы позволяет приблизиться к такому разрешению идеи обращения человека, когда его яркий, искрящийся разум трансплантируется в иную плоть. По мысли Заболоцкого, изложенной в поэме «Школа жуков» (1931), для этого достаточно простого хирургического действа:

Сто наблюдателей жизни животных согласились отдать свои мозги и переложить их в черепные коробки ослов, чтобы сияло животных разумное царство. Вот добровольная расплата человечества со своими рабами! Лучшая жертва, которую видели звезды!

Пафос утопического антропоинсектизма, возникший у раннего Заболоцкого под влиянием творений Велимира Хлебникова, зиждется на сострадании к «низшим существам» и стремлении преобразить, вочеловечить природу во имя «конских свобод и равноправия коров». Однако действительным итогом этого жуткого медицинского эксперимента будет не вочеловечивание природы, а природизация человека, окончательное превращение его в зверя, что с особой наглядностью демонстрирует Михаил Булгаков в «Собачьем сердце». Антропоинсектическая идея обретает здесь «научную» почву. Фаустианство празднует здесь свою последнюю победу.

Впоследствии Заболоцкий воочию наблюдает, как происходит природизация человека, помещенного в замкнутое пространство, за колючую проволоку бытия, где он превращается в свое жалкое подобие и обнаруживает, по признанию поэта, «наиболее низменные свои черты, доселе скрытые от постороннего глаза». В фаустовской переделке мира и человека поэт уже видит духовную красоту только тогда, когда она осуществляется свободным, а не каторжным трудом, через вдохновение, а не страдание и смерть ее творцов:

Жизнь над ними в образах природы Чередою двигалась своей. Только звезды, символы свободы, Не смотрели больше на людей. «Где-то в поле возле Магадана»

Между тем, поэзия божественного Гете остается для русского поэта непревзойденным образцом, и порою между ними устанавливается перекличка. Вот последний призыв, последняя мудрость, изреченная Фаустом перед смертью:

Вставайте на работу дружным скопом! Рассыпьтесь цепью, где я укажу. Кирки, лопаты, тачки землекопам! Выравнивайте вал по чертежу! Награда всем, несметною артелью Работавшим над стройкою плотин! Труд тысяч рук достигнет высшей цели, Которую наметил ум один! Перевод Н. Холодовского

Фауст предстает перед миром этаким демиургом, чей великий план осуществляется трудом многих человеческих рук. Заболоцкий в «Творцах дорог» (1947) рисует тождественную картину грандиозного строительства, однако избирает иную точку зрения. Его герой — тот самый фаустовский землекоп, неведомый исполнитель чужого плана, но вдохновенный его размахом не менее самого демиурга:

Поет рожок над дальнею горою, Восходит солнце, заливая лес,