Стасов улыбнулся. И Наташка, остановившись в пяти шагах, тоже улыбнулась. Она боготворила своего отца за вот эти удивительные улыбки в самые, казалось бы, опасные минуты. Ради таких вот минут она и чай не допивает, и кубарем выскакивает из квартиры — только чтобы не пропустить эту мягкую, душевно-дружескую улыбку на лице своего отца именно тогда, когда над ним уже занесен кулак очередного хулигана. Девочка была уверена, что с такой же улыбкой отец может войти в клетку к медведю и через пару минут выйти оттуда в обнимку со зверем.

— Я же сказал: кончай понтярить, — мягко попросил Стасов, все еще держа на отлете руку мужика, и мужик не выдержал этого сочетания задушевной улыбки с мертвой хваткой стасовской клешни — он усмехнулся сначала одними глазами, а потом и ртом, полным стальных зубов.

— В чем дело тут? — откуда-то из конца очереди подоспел к Стасову здоровяк дядя Петя Обухов — такой же, как отец девочки, «афганец». Никакая сила не могла заставить этих ветеранов войны в Афганистане именовать себя не «афганцы», а «войны-интернационалисты», как писали о них в газетах. На «Уралмаше», где работал отец Наташи, этих «афганцев» было больше пятисот, а по всему городу Екатеринбургу (бывшему Свердловску) — не меньше пяти тысяч. Из них сотни две самых проворных сумели на гребне патриотических преобразований выскочить в партийно-управленческие сферы, но вся остальная масса так и осталась на своих рабочих местах.

— «Афганцы», что ли? — спросил мужик-драчун.

— Ну!.. — басом ответил ему Петр Обухов. — А ты думал?

Год назад, когда сионисты-империалисты решили задушить Россию экономической блокадой, и по всей стране возникли ночные очереди за хлебом, «афганцы» стали добровольными охранниками порядка, их авторитет был куда выше, чем авторитет милиции.

— Ладно, пошли отсюда… — сказал мужик-драчун своей компании, и нарыв драки как-то сразу опал и рассосался, а Андрей Стасов объявил Обухову:

— Ерунда! Театр хотели устроить…

Только теперь Наташка поняла, что вся эта драка затевалась мужиками лишь для того, чтобы смять очередь, разогнать первые двадцать-тридцать человек и — под шумок — прорваться к двери магазина. Увидев дочь, Стасов улыбнулся ей и глянул на ручные часы — было четверть седьмого. Коротким жестом он привлек Наташку к себе, и она обрадованно прижалась головой к его бушлату. Бушлат, конечно, пах соляркой и тавотом, но для девочки это были родные запахи ее отца. Этой танковой смазкой — «тавотом» — отец периодически смазывал дома всю обувь, и обувь, действительно, носилась долго, а главное, не промокала…

Но долго нежничать с отцом на глазах у хмурых и замерзающих в очереди людей девочка, конечно, не могла. Она взяла левую руку отца, повернула ее ладонью кверху, прочла на ней сегодняшний номер в очереди — «132» — и, вытащив из кармана пальто коротенький химический карандаш, послюнила его и записала этот номер на своей левой ладошке.

— Пойдем, поставлю тебя в очередь, — сказал ей отец.

— Я сама найду, беги домой… — Наташка подышала на холодную руку отца и строго посмотрела на него снизу вверх: — Беги! Смотри, как замерз! Синий весь!

Отец, конечно, не был синим, просто девочке нравилось заботиться о нем, она бы вообще продолжала играть с ним в «маму и сыночка», как играли они, когда ей было два, три, даже пять лет. Но теперь девочке было уже восемь…

Стасов взял дочку за плечо и повел к своему месту в очереди, но Петр Обухов остановил их.

— Беги, действительно. Хоть ты пожрешь, — сказал он Стасову. — а я ее поставлю в очередь. Слыхал? С первого числа опять нормы выработки повышают…

— Да не может быть!

— Люди говорят: сегодня в газетах будет. Как раньше жали, так и теперь жмут — без разницы. Пошли, Наташка, — и Обухов, положив девочке на плечо свою тяжеленную руку, повел ее ко второй сотне в очереди.

— Дядя Петя, а ты какой седня? — спросила Наташа.

— Сорок третий, — сказал на ходу Обухов. — У меня же нет дочки, чтобы мне спать до трех!.. — Обухов был грубым верзилой, и Наташа никогда не могла понять — завидовал Обухов ее отцу или осуждал его за то, что тот спит до трех часов утра — на полчаса больше, чем он, Обухов.

Они подошли к четырнадцатому десятку людей в очереди.

— Сюда, — сказал дядя Петя и вставил свою сильную, как топор-колун, руку меж какой-то теткой необъятных размеров и худым высоким мужиком в лисьем треухе. И хотя плотность сжатия очереди была такой, что, казалось, уже никакая сила не разомкнет ее даже на сантиметр, рука Обухова все-таки расколола просвет меж спиной толстой бабы и грудью мужика в треухе, и девочка острым своим плечиком втиснулась в этот просвет, а Обухов еще и подтолкнул ее маленько. При этом на лице хмыря в лисьем треухе отразилось страдание — наверное, потому, подумала Наташка, что люди, стоящие в очереди, всегда не любят впускать в нее даже законных очередников.

Но девочке было наплевать на этого мужика. В очереди было тепло, особенно — за этой толстой мягкозадой бабой. Девочка оглянулась на удаляющегося по улице отца, убедилась, что он спешит домой, и стала наблюдать за разгрузкой хлеба. Шофер хлебного фургона и грузчик были, конечно, без фартуков, а это антигигиенично. Люди будут этот хлеб кушать, а шофер и грузчик лапают хлебные лотки своими руками, прижимают к грязным курткам… Стоп! А это что?

Выйдя из магазина, грузчик и шофер спустились с крыльца и вдруг стали закрывать на замок железные двери хлебного фургона. Рядом две бабы из очереди — «счетчицы», считавшие количество лотков с хлебом, — спросили изумленно:

— В чем дело?

— Все, шабаш, — сказал грузчик.

— Как это «все»? — изумились счетчицы. — Только восемьсот буханок сгрузили! А нам пятнадцать сотен положено!

«Восемьсот буханок! Всего восемьсот буханок!» — полетело по очереди, как ток, заставляя первые сотни людей еще плотней давить на передних и разжигая в последних сотнях ярость и отчаяние.

— Восемьсот буханок! Нам не хватит!

— Сволочи! А где милиция?

— «Афганцы»! Где «афганцы»?!.

Эти крики догнали Стасова, когда он уже свернул за угол. Взглянув на часы, Стасов заколебался. В спину сильно дул ветер со снегом, толкая домой. Там его ждал горячий чай и теплые картофельные оладьи. Но если он вернется к новому скандалу в очереди — прощай, завтрак! И не столько завтрак жалко, сколько Наташку — она же вчера весь вечер пекла эти оладьи, старалась.

Но шум на Гагаринском проспекте разгорался, выхлестывал в соседние улицы и переулки. Нет, это явно не какой-то мелкий