Только теперь, когда она произнесла его фамилию, все двести человек повернулись к камере правительственной телесвязи и откуда-то из глубины зала прозвучал громкий, с вызовом голос:

— А то вы не знаете!!

— Что? — негромко спросил Горбачев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.

— А что в стране происходит! — крикнул кто-то из диспетчерского зала.

— Покажите, — приказал Горбачев.

Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к Главному телепульту, и теперь Горбачев увидел то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в Диспетчерский зал.

В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация — люди пели, несли портреты Горбачева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!». А на остальных экранах, под которыми светились надписи: «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, — на всех этих экранах в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то, в 1956-м году произошло в Будапеште, в 1962-м — в Новочеркасске, в 1968-м — в Праге, в 1980-91-м — в Польше, а в 1989-м — в Пекине:

Народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов — поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте…

Всюду.

И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.

— Боже!.. Боже мой… — прошептала Раиса, глядя как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. — Миша! Останови это! Останови!..

Но он еще продолжал смотреть на экран — на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…

на милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны»…

на собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…

на пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…

на активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…

Царицын-Польский напрямую подключал к телепульту Горбачева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском — везде было то же самое…

— Почему же… вы показывали… только Москву? — превозмогая острое сжатие сердца, спросил, наконец, Горбачев.

— Мне приказали… — ответил Царицын-Польский.

— Кто?

— Из КГБ…

Горбачев медленно повернулся к телохранителям, произнес беззвучно, враз пересохшими губами:

— Митрохина.

— Слушаюсь, — телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: — Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую трубку…

Горбачев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран.

Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже — во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массовой популярностью, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.

Но все эти возможности крошились сейчас под гусеницами танков, смывались водометами, тонули в слезоточивых газах и в народной крови.

И это он сам — сам! — спровоцировал себе Ходынку!

Он оказался ниже, мельче собственного величия.

Но — сам ли?..

Господи, отпусти мое сердце, отпусти, дай мне пошевелиться…

Павел Митрохин появился в ходовой рубке, стройный и подтянутый, как Пол Ньюман на голливудском банкете.

— Слушаю, Михаил Сергеевич.

— Что это такое? — Горбачев почти беззвучно указал на экран телевизора.

Митрохин шагнул ближе, взглянул.

— Ах, это! Ну, вы же знаете! Мы же с вами говорили: могут быть небольшие эксцессы, даже… желательные. А получилось — русские люди напились и пошли громить! Пришлось бросить войска… Ну, и чтоб это не вышло на Запад, я приказал… — и он небрежным жестом, словно тут не о чем и говорить, выключил видеосвязь с Телецентром.

Забыв о боли в груди, на одном бешенстве Горбачев резко встал с кресла, глядя Митрохину прямо в глаза. И была такая однозначность в том, как, вставая, он поднял руку, что Митрохин выпрямился, ожидая пощечины. Лицо его окаменело, а глаза… Таких глаз у Митрохина Раиса не видела никогда.

— Миша!.. — успела крикнуть она.

— Не смейте, Миша… — спокойно и холодно-уничижительно сказал Митрохин. — Вы арестованы.

Словно ржавый, зазубренный нож повернулся в сердце, но столько огня и бешенства было внутри Горбачева, что он и это пересилил, сказал двум своим телохранителям:

— Арестуйте мерзавца!

Однако те индифферентно отвернулись к иллюминаторам.

— Капитан, Вязова ко мне, — тихо приказал Горбачев, но увидел, что и капитан, и рулевой тоже, как телохранители, делают вид, что ничего не слышат.

— Бесполезно, Михал Сергеич, — усмехнулся Митрохин. — Этот корабль подчиняется только мне. И — он уже не вернется в Москву.

— Рая! — негромко сказал Горбачев.

Раиса, все поняв, уже и сама тихо, спиной отходила к двери рулевой рубки. Вязова! Вязова! — стучало у нее в голове, но каким-то шестым чувством она знала, что и это — поздно, что Пашка Митрохин предусмотрел все, включая маршала Вязова. И ей вдруг отчетливо вспомнился пьяный Юртов с его тоскливым предчувствием «мы проваливаемся сквозь лед!»…

В этот момент за спиной Горбачева возникла высокая фигура митрохинского телохранителя.

— Не спешите, Раиса Максимовна… — сказал он негромко.

И вдруг Горбачев согнулся и, дернув рукой к сердцу, тяжело осел боком — мимо кресла, на ковровый пол.

Раиса кинулась к нему.

— Врача! Быстрей! — крикнула она.

Но капитан судна и телохранитель уже сами вызывали врача — телохранитель по радиопередатчику, а капитан — по судовой радиосети.

— Миша! Миша… — судорожно и боязливо Раиса трогала серое лицо мужа и истерически крикнула застывшему рядом Митрохину: — Сволочь! Сволочь!

Через минуту у лежащего на полу тела разом склонились личный врач Горбачева Зинаида Талица и американский доктор Майкл Доввей. Разорвав на Горбачеве рубашку, Талица слушала его сердце, Доввей считал пульс.

— Hard attack? — полуспросил Майкл у Талицы. Та утвердительно кивнула, и вдруг Майкл увидел темную точку от укола на левой руке Горбачева, в локтевом сгибе.

— Разве ему были прописаны какие-то уколы? — удивленно спросил он у Талицы.

— Не ваше дело! — покраснела она и посмотрела на Митрохина.

Тот кивком головы показал горбачевскому телохранителю на Майкла.

— Что вы ему ввели??! — крикнул ей Майкл. Он уже все понял: даже небольшая доза медленно действующего эрготемина (slow acting ergotermin) внутривенно вызывает при стрессе сердечный спазм. А большая…

— Они убили его! Они убили его! — закричала Раиса, пытаясь вырваться из жестких рук митрохинского телохранителя. — Они сделали ему укол еще